**********************
СТИХИ С ВОЙНЫ
**********************
Баллада о расстрелянном сердце
Оставляют силы, оставляют...
Мы свалились под крайними хатами...
Снова дождь, и мы на марше...
"ТТ"
В генштабах игра по крупной...
Девчонка парикмахершей работала...
Соломой покалывает бока...
Товарищ не вернулся — он был летчиком...
Весна на фронте
К случайной фотографии
Я с войны не привёз ни шиша...
Ушли мальчишками, вернулись взрослыми...
БАЛЛАДА О РАССТРЕЛЯННОМ СЕРДЦЕ
Я сотни верст войной протопал.
С винтовкой пил.
С винтовкой спал.
Спущу курок — и пуля в штопор,
и кто-то замертво упал.
А я тряхну кудрявым чубом.
Иду, подковками звеня.
И так владею этим чудом,
что нет управы на меня.
Лежат фашисты в поле чистом,
торчат крестами на восток.
Иду на запад — по фашистам,
как танк — железен и жесток.
На них кресты
и тень Христа,
на мне — ни Бога, ни креста:
— Убей его! —
и убиваю,
хожу, подковками звеня.
Я знаю: сердцем убываю.
Нет вовсе сердца у меня.
А пули дулом сердца ищут.
А пули-дуры свищут, свищут.
А сердца нет,
приказ — во мне:
не надо сердца на войне.
Ах, где найду его потом я,
исполнив воинский обет?
В моих подсумках и котомках
для сердца места даже нет.
Куплю плацкарт
и скорым — к маме,
к какой-нибудь несчастной Мане,
вдове, обманутой жене:
— Подайте сердца!
Мне хоть малость! —
ударюсь лбом,
Но скажут мне:
— Ищи в полях, под Стрием, в Истре,
на польских шляхах рой песок:
не свист свинца — в свой каждый выстрел
ты сердца вкладывал кусок.
Ты растерял его, солдат.
Ты расстрелял его, солдат.
И так владел ты этим чудом,
что выжил там, где гибла рать.
Я долго-долго буду чуждым
ходить и сердце собирать.
— Подайте сердца инвалиду!
Я землю спас, отвел беду. —
Я с просьбой этой, как с молитвой,
живым распятием иду.
— Подайте сердца! — стукну в сенцы.
— Подайте сердца! — крикну в дверь,
— Поймите! Человек без сердца —
куда страшней, чем с сердцем зверь.
Меня Мосторг переоденет.
И где-то денег даст кассир.
Большой и загнанный, как демон,
без дела и в избытке сил,
я буду кем-то успокоен:
— Какой уж есть, таким живи.
И будет много шатких коек
скрипеть под шаткостью любви.
И где-нибудь, в чужой квартире,
мне скажут:
— Милый, нет чудес:
в скупом послевоенном мире
всем сердца выдано в обрез.
1944
* * *
Оставляют силы, оставляют:
грудь в крови,
глаза мои в поту.
Встану вот —
и пусть в меня стреляют,
лягу — и травинкой прорасту.
Василечком стану —
синим-синим,
цветиком у страха на краю.
Ой, меня ли покидают силы,
Ой, не всю ли Родину мою?..
1942
* * *
Мы свалились под крайними хатами --
малолетки, с пушком над губой,
нас колхозные бабы расхватывали
и кормили как на убой,
Отдирали рубахи потные,
терли спины -- нехай блестит!
Искусали под утро, подлые,
усмехаясь: "Господь простит..."
А потом, подвывая, плакали,
провиантом снабжали впрок.
И начальнику в ноги падали,
чтобы нас как детей берег.
1941,1943
* * *
Снова дождь, и мы на марше,
брошен временный уют.
Где-то пишут наши Маши,
только письма отстают.
Где-то машут, где-то пишут
светлый часик улучив.
Ах, как горестно задышат,
похоронку получив...
1942
"ТТ"
На перроне — чет и нечет:
Сортируют наугад.
— Здесь от триппера не лечат, —
нам ответствует комбат,
— Полк запасный не санбат:
поворачивай в штафбат!
Снова лепимся в вагоны,
материмся сгоряча.
Отрывают нам погоны
прямо с мясом от плеча.
Мы не армия, мы — банда! —
мы плевали на санбат.
А Германия, как баба,
дразнит задницей солдат.
А погоны — муть и липа —
мы у фрица не в долгу:
мы несем трофейный триппер
прямо в логово врагу.
1943
* * *
В генштабах игра по крупной -
Счет идет на города.
Майский воздух пахнет трупом,
Что, конечно, ерунда.
Главное, что майский, жесткий,
И куда ни кинешь взгляд -
Долгоногие березки
Хороводами стоят.
Крикни, свистни – и заходят:
Хохоток,
Призывный визг.
В долгоногом хороводе
Стынет свежий обелиск.
Оплыла слезою краска,
Список гвоздиком прибит,
Развороченная каска
Вместо холмика горбит.
1944
* * *
Девчонка парикмахершей работала.
Девчонку изнасиловала рота.
Ей в рот портянки потные совали.
Ласкали непечатными словами.
Сорвали гимнастерку с красной ленточкой:
была девчонка ранена в бою.
Девчонку мы в полку прозвали «деточкой»,
невенчанную женщину мою.
Не для стихов дела такого рода.
Девчонку изнасиловала рота.
Мы женщину забыли в отступлении.
В пяти верстах догнала злая весть.
Хоть в петлю лезь,
не будет подкрепления.
Полсотни душ – был полк разбитый весь.
Бежали мы, летели мы над верстами,
в село ворвались сомкнутыми горстками.
Нет, кулаками, быстрыми и жесткими,
не биться и не мериться – карать!
И где-то бабы всхлипывали: «Господи!
Откуда эта праведная рать?!»
Колесный гул, разрывы, вопли, громы.
Я штык согнул и расстрелял патроны.
Добили мы их в рытвине, за баней,
хватали у своих из-под руки:
я этими вот белыми зубами
откусывал, как репы, кадыки.
Девчонка задремала под шинелью.
А мы, глотнув трофейного вина,
сидели, охраняли, не шумели,
как будто что-то слышала она.
Был вымыт пол,
блиндаж украшен, убран,
как будто что-то видела она.
…За эту операцию под утро
прислали нам из штаба ордена.
Мы их зарыли в холмик
вместе с нею.
Ушли вперед, в Литовские края.
Чем дальше в жизнь,
тем чище и яснее
невенчанная женщина моя.
* * *
Соломой покалывает бока.
С похмелья раскалывается башка.
Не спят и ребята.
Как вши, их грызут
тревоги — да что за черт?
Сырую натягиваю кирзу,
гляжу в пистолетный зрачок.
Войны арифметика очень проста.
Иду. И в шагах четырех от куста
к забору столбом незаметно встаю,
как взводный, когда — в строю.
Мир залит луной.
Удивительно пуст.
Озноб до зубов берет.
Но вот разгибается черный куст
и делает шаг вперед.
Идет, как к барьеру, минует стога,
открыт в напряженье рот,
но — вольтова вспыхивает дуга! —
лишь эхом ответили берега.
Храпит за стеною взвод.
Мой враг на сапог мой упал головой.
Струится луна изо рта.
Войны арифметика очень проста:
из двух — один,
не один — из ста
с войны не придет домой...
1945
* * *
Товарищ не вернулся —
он был летчиком.
А я свернулся под чехлом калачиком.
Взял термос водки,
брынзы белой ломтик.
Кричал комэска:
— Провалился Панченко!
А под чехлом тепло-тепло, как дома.
Бензином пахло, маслом и травой.
Я водку пил, мурлыкая, и думал
о чем-нибудь нетрезвой головой.
И думал ли о чем-то — не припомню,
застрял в ноздрях лиш клевера настой,
и главное — что с вечера был полный
литровый термос,
а сейчас пустой.
А брынзы ломтик скрошен и не тронут,
А шмель жужжит в нескошенной траве,
и снова тонут,
самолеты тонут,
крестами тонут в яркой синеве...
1944
ВЕСНА НА ФРОНТЕ
Весна на фронте пахнет не фиалками —
бурлят из леса затхлые ручьи.
А там вповал —
январские, февральские,
немецкие, советские — ничьи.
В овчинных шубах,
как в звериных шкурах,
кто навзничь, кто ничком, кто на боку...
Весной на фронте очень много курят,
и вечно не хватает табаку.
1945
К СЛУЧАЙНОЙ ФОТОГРАФИИ
Снимок... С ним?..
Нет, конечно, с другим,
Но такие же уши, как рупоры.
Кочерыжки строгали в четыре руки
И зубами голодными хрупали.
А потом, когда прошли и пролезли.
Мимо сотен смертей,
Друг о друге печась,
Мне сказали:
он - враг,
И что мне же полезней,
Если я, а не кто-то.
Ну, словом, сейчас...
И мы вышли.
Огороды дождями заплыли.
Он вперед зашагал, не оглядываясь: учен.
Я впустил ему в рыжий
заросший затылок
Десять желтых,
В каптерке отсчитанных пчел.
А у него были уши, как рупоры,
И пел он всегда что-то свое.
Падает композитор
(может быть, крупный),
Будущий поэт с колена встает...
1949-1956
* * *
Я с войны не привёз ни шиша.
Даже шубу в Смаковниках продал.
Даже Шурку с полковником пропил:
сто веснушек -
за стопку "ерша".
Пил и радовался:
живой!
Искалеченный? Все искалечены.
Недолеченный? Все недолечены.
Хорошо, что ещё — с головой.
Атаману дана булава.
А Ивану дана голова.
Атаман рисковал булавой,
а Иван рисковал головой.
Голова ты моя, голова, —
булава ты моя, булава!
1945
* * *
Ушли мальчишками, вернулись взрослыми,
Скорей широкими, чем низкорослыми,
Коротконогими,
С руками долгими,
С руками долгими,
Глазами волглыми.
Который год они под солнцем сушатся,
Покуда старые дороги рушатся,
Покуда новые пути устроятся —
Глаза солдатские травой укроются.
Гуляйте, детушки, по жирной травушке,
Да не завидуйте солдатской славушке.
1950,1980
