«А ему — поручали унижать...»
«А на снежной войне — словно в снежной пустыне...»
«А я - привык. Все те, кто не привыкли...»
Александр Сергеевич
Аэродромная трава
*************************************************
* * *
А ему — поручали унижать,
втаптывать сперва,
потом дотаптывать,
после окончательно затаптывать
и потом — затоптанным держать.
А от этого рукомесла
подходящий нрав, конечно, выработался.
Щеку разбивал он до мосла,
так, чтобы мосол из мяса вырвался.
И когда — с учетом льгот —
выправилась пенсия с надбавкою,
дома просидел он целый год
в четырех стенах
сам-друг с собакою.
Отвыкал от своего труда,
привыкал к заслуженному отдыху,
в стенку бился головой до одури,
до остервененья
иногда.
Выручало домино,
так легко объединявшее
нашу милость
с бешеностью нашею —
так легко и так давно.
Умная азартная игра
упрощала прохожденье старости,
поглощала дни и вечера,
а ночами спал он от усталости.
* * *
А на снежной войне — словно в снежной пустыне:
не понять ее малопонятной латыни
и коротких приказов ее не понять,
можно лишь про себя потихоньку пенять.
И пеняет солдатик в шинели короткой,
с глоткой, продранной жесткой казенною водкой:
водку, может, впервые сегодня он пьет,
рукавицами аплодирует, бьет.
Для сугрева души его бренной и бедной
сорок пятый потребуется победный.
Тело бренное, бедное надо согреть
хоть немного. При этом — не умереть.
Между ним и погибелью нет ничего.
Вся война, ему кажется, целит в него.
Весь мороз его персонально морозит.
Он горячей добавки у повара просит.
И добавки ему сколько можно дадут,
и погибнуть ему на войне не дадут,
и от смерти ему причитается льгота
все четыре без малого года.
Потому что ему описать предстоит,
как один посреди всей войны он стоит.
* * *
А я — привык. Все те, кто не привыкли,
по-польски згинули, по-украински зныкли.
Их били и сшибали, словно кегли,
и этого немногие избегли.
А я привык. Я выдержал, не так ли?
Неприхотливый, вроде горной сакли,
разношенный, как войлочные туфли,
я теплюсь. Те, кто не привык, — потухли.
АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ
Отец был Сергей и шутник
и сына назвал Александром.
Не думал, не понял, не вник —
обрек на который оброк.
Вот так этот тезка возник,
с таким же горячим азартом
и жадностью к чтению книг
и к станциям дальних дорог.
А то, что таланту судьба
ему уделила не много, —
ну что ж, верстового столба
в окне и стихов на столе
хватало ему за глаза,
и, пушкинской лучше, дорога,
железной дорога была,
что мчала его по земле.
Как редко читают стихи,
особенно в жестком и твердом
вагоне, где книга дрожит,
немедля фиксируя стык!
Я долго его наблюдал,
читая и в профиле гордом,
и в неординарных руках,
а также в глазах непростых.
Откуда приходим к стихам?
От вдруг полюбившейся строчки?
От радиопередач?
От жизненных передряг?
Вот так мы приходим к стихам.
А он и родился в сорочке.
От имени с отчеством он
нежнейшее принял из благ.
АЭРОДРОМНАЯ ТРАВА
Аэродромная трава,
привыкнув к шуму-грому,
не пробует качать права
у аэродрома.
Гляжу, как ветер от крыла
траву эту колышет.
Она то встала, то легла,
замрет и снова дышит.
Когда же вечер настает,
как наступил он ныне,
сменяется дневной полет
полетами ночными.
Но все же шелесты слышней,
и что-то вроде грома
прокатывается вдруг по ней,
траве аэродрома.
Уже не зелена — черна.
Уже не молча — громко
во все концы она слышна,
растущая вдоль кромки
бетонной взлетной полосы.
И, распрямляя плечи,
встают ромашки и овсы
и произносят речи.
