Лань
Лес за госпиталем
«Ленинские нормы демократии...»
«Летающие ли тарелки ли...»
Лисицын
Литературная консультация
Лицо в автобусе
Любительский бокс
Любовь к механизмам
*********************************
ЛАНЬ
Еще в мире война большая была,
рядом ранило и убивало,
лань же голову в руки совала
мне. Она это делать — могла!
Я на "виллисе" долго носился,
и заехал я в этот лес.
Он стоял супротив небес
и, по-видимому, к ним относился.
Зелень свежая майской листвы
отзывала небесною синью.
Далеко-далеко до Москвы.
Далеко-далеко до России.
Рядышком бухал фронт. Этот звук
беспокоил животное. Морду
лань выхватывала из рук.
То опасливо, то гордо
лань поглядывала вокруг.
Герцог, тот, что организовал
эти девственные коряги,
этот рай, в городской тюряге
три недели уже пребывал.
Все леса, начиная с Москвы —
тыщи три километров лесистых,
лишены были веток росистых,
с ног ободраны до головы.
Птицы петь не смели в лесах.
Мошки не желали кружиться.
Леший, все перенесший лешак,
высунуться не решался решиться.
Так что было даже неловко,
когда в ту золотую рань
в руки вкладывала головку,
что-то нежно мычала лань.
Я вскочил в машину и, гикнув,
сразу дернул из рая на фронт,
а она, шею четко выгнув,
вслед глядела, открывши рот.
ЛЕС ЗА ГОСПИТАЛЕМ
Я был ходячим. Мне было лучше,
чем лежачим. Мне было проще.
Я обходил огромные лужи.
Я уходил в соседнюю рощу.
Больничное здание белело
в проемах промежду белых берез.
Плечо загипсованное болело.
Я его осторожно нес.
Я был ходячим. Осколок мины
моей походки пронесся мимо,
но заливающе горячо
другой осколок ударил в плечо.
Но я об этом не вспоминал.
Я это на послевойны откладывал,
а просто шел и цветы сминал,
и ветки рвал, и потом обгладывал.
От обеда и до обхода
было с лишком четыре часа.
— Мужайся,— шептал я себе,— пехота.
Я шел, поглядывая в небеса.
Осенний лес всегда просторней,
чем летний лес и зимний лес.
Усердно спотыкаясь о корни,
я в самую чащу его залез.
Сквозь ветви и сучья синело небо.
А что я знал о небесах?
А до войны я ни разу не был
в осеннем лесу и в иных лесах.
Война горожанам дарила щедро
землю— раздолья, угодья, недра,
невиданные доселе леса
и птичьи неслыханные голоса.
Торжественно было, светло и славно.
И сквозь торжественность и тишину
я шел и разрабатывал планы,
как лучше выиграть эту войну.
* * *
Ленинские нормы демократии —
это значит: встать и говорить
все по совести и все по правде и
лично эти нормы сотворить.
Это значит — на большом собрании
в зале тыщи на две человек
выйти, если надо, против всех,
все продумав, пережив заранее.
Это — подчиниться большинству,
но сначала доказать и высказать
все, чем существую и живу.
Страха перед большинством не выказать.
Это — в каждой
жизни
миг пронзительный,
если бьют, колотят и скоблят,
вспомнить ленинский,
вопросительный,
добрый, беспощадный взгляд.
* * *
Летающие ли тарелки ли ???
И — что-то есть!
А может — нет?
Но на мгновенье
стали мелкими
И крик газет
И звон монет.
Летит над миром что-то круглое,
Дискообразное летит.
Меняя все купюры крупные
На мелкой хроники петит.
Летит над миром что-то белое,
И что-то с ним. И что-то в нём.
И вот системы взглядов целые
Теряют цельность с каждым днём.
Четыре, может быть, недели
Их люди видели с земли.
Они, наверно, не задели
И мимо как-нибудь прошли.
Они, наверно, все разбились,
Все разлетелись на куски,
Но всё-таки не позабылись
Летающие черепки,
Летающая мелочь, вдребезг,
Летучий поднебесный сор.
Какой-то стародавний трепет
Мне душу треплет до сих пор.
ЛИСИЦЫН
Мадьяры шли, шагали. Снег косил.
Они сражались, а потом бежали;
Потом — бежали из последних сил;
Потом без сил, понуро шли, шагали.
Полки бросали знамена. Полки
Полковников контуженных бросали.
Выбрасывали заплечные мешки.
Потом — кресты нательные теряли.
Мадьяры шли, шагали, снег косил.
Он снизу мёл.
Он продвигался.
По жилам вверх.
Колени леденил,
Потом он выше — до души добрался.
В ту путаницу перезябших тел,
В ту смесь из оттепели и метели
Внезапно санки лёгкие влетели!
Полковник Красной армии влетел.
Полковник Красной армии сплеча
Остановил зарвавшиеся санки.
И приказал мадьярам: “Толмача!”
По росту, по погонам, по осанке
Мадьяры поняли:
та смерть, та месть, что вскачь
Неслась за ними,
на ходу топтала —
Парламентёра своего прислала.
Потом толмач откозырял “Толмач!”
— Винтовки складывайте в штабеля!
Подсумки и патроны — так бросайте!
Заветные галеты — догрызайте!
Сейчас я поведу вас в лагеря.
Я обещаю хлеб вам!
Грамм шестьсот!
Две миски щей и два стакана чаю
За день труда, лишений и забот.
И так — весь плен.
И так — из года в год.
И сверх того ещё вам обещаю:
Рабочие, крестьяне, мужики, —
Вас не в рабы берём — в ученики!
Есть тягостная боль госпиталей,
Есть пыточная — подлая такая,
Но я из всех известных мне болей —
От раны боевой —
предпочитаю.
Удар пришёл и настежь растворил
Тугую грудь.
И наземь опрокинул.
И в звёздную пыльцу его низринул —
Полковника.
Хоть белый полдень был.
Он кончил сам.
Как принято кончать
При этих шансах у людей породы,
Что за руку знавали Ильича, —
У стажа до семнадцатого года.
Они проталкивают под языки,
Сухие дёсны сплющивая в раны,
Квадратные, как их же кулаки,
Дарёные
и именные
и
проверенные на живом наганы.
Был белый день, но в звёздную пыльцу
Влекло полковника.
И в этой дальней пыли
Он вряд ли слышал, как мадьяры били
Тёплыми
ладонями
по лицу.
ЛИТЕРАТУРНАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ
Молодому поэту казалось, что я был всегда.
Молодому поэту казалось, что мне хорошо.
Между тем, между тем, между тем
он счастливей меня.
Лучше юная зависть, чем старый успех.
Лучше юная неудача во всем,
чем такая законченность, когда закончено все
и не хочется начинать ничего.
Я могу ему дать совет. Я могу позвонить.
Я, конечно, замолвлю словцо.
Он, конечно, не может мне подарить ничего,
кроме гула в стихах.
Может быть, он бездарен, но бездарь его молода.
Может быть, он завистлив, но зависть его молода.
Может быть, он несчастен. Его молодая беда
лучше десятилетий удач и труда.
Потому что начало счастливей конца. Потому
что мне нечего, нечего выдать ему,
кроме старой сентенции, легкой, как дым,
что не мне хорошо. Хорошо — молодым.
ЛИЦО В АВТОБУСЕ
Сосредоточенное лицо человека,
сжатого в автобусной давке
множеством людей, у которых лица
сосредоточены ничуть не меньше.
Ребра человека тоскуют,
но лицо человека спокойно.
Ребрам человека известны
ребра всех ближайших соседей,
на автобус шесть тридцать
не сядут, которые шесть сорок.
Ребрам человека знакомы
названия пролетающих станций.
Из всей мировой культуры
им интересна только давка.
Ребра человека тоскуют,
но лицо человека спокойно —
сосредоточенное на вечности,
а также на семье и работе,
иногда на мировой культуре,
иногда на попытке разгадки
причин отставания автотранспорта.
Автобус тоже школа мужества,
школа выдержки, школа вежливости —
пригородный. Шесть тридцать.
Впрочем, также, как шесть сорок.
Впрочем, также, как все автобусы
в утреннее и вечернее время.
ЛЮБИТЕЛЬСКИЙ БОКС
Били в морду — в мою, между прочим!
Били в зубы, кровавили нос.
Впрочем, молодость не опорочим,
не обидим любительский бокс.
В это давнее лето казалось
все отчетливей день ото дня,
что сама справедливость касалась,
кулаком доставала меня.
Побеждали сильнейшие. Слабый,
окруженный мучительной славой
поражения, тихо, как тать,
уходил о победе мечтать.
Можно было потренироваться,
поднапрячься и не зарываться,
поработать, пойти на реванш.
Если вы заслужили, он — ваш.
С той поры либо били меня —
я же даже не сопротивлялся,—
либо я как-нибудь исхитрялся
и, по рингу партнера гоня,
не умеющего ничего,
потерявшего силу и доблесть,
бил его, бил его, бил его
в зубы, в нос и в брюшную полость
и старался
неосторожно
не припомнить,
зажмурив глаза,
что в любительском боксе можно,
что в любительском боксе нельзя.
ЛЮБОВЬ К МЕХАНИЗМАМ
Снова звук жестяной за стеной,
жестяной, металлический, резкий,
то тягучий, то вновь составной —
словно гнут и тиранят железки.
Не уйти от народной любви
к машинерии всякой, к моторам,
к тем умельцам, потребны которым
хоть пол-литра бензина в крови.
К бесконечным почти интересам
приобщаюсь конечной душой.
Я не винтик.
Я слишком большой.
Винт!
Нарезан я тем же нарезом.
