«Малую толику тайн...»
Мартынов в Париже
«Мастера ищу давно...»
«Масштабы штаба генерального...»
Матери с младенцами
«Меня переписали знатоки...»
Местность и окрестность
Мещане
«Мещанские добродетели»
Минное поле
Миру – мир
Мнения переплетчика...
«Много было пито-едено...»
Мой комбат Назаров
Молчаливый вой
Моральный кодекс
Московский йог
Моя нервная системна
Музей общих неприятностей
«Музыка далеких сфер...»
Музыка на затычку
Мы и техника
«Мы — посреди войны. Еще до берега...»
*************************************
* * *
Малую толику тайн
и второстепенные секреты
выдавая, искренним за это
он прослыл и правдолюбцем стал.
Но болтая всякое и разное,
соблюдает воровской закон:
самую огромную и грязную
тайну
ни за что не выдаст он.
МАРТЫНОВ В ПАРИЖЕ
Париж глазел на Мартынова:
Париж не понимал,
за что на него Мартынов
ни разу не поднимал
глаза.
Париж привык к глазеющим
новинки в его судьбе.
Но он не привык к глазеющим
под ноги только себе.
Только лишь.
Мы к Эйфелевой башне
с Мартыновым шли вдвоем.
Мартынов как будто на пашне
сохою берет подъем —
глядит под ноги.
А почему?
— Как вещество из молекул —
Париж состоит из камней.
И я сюда приехал,
чтоб разобраться в ней,
в этой истине.
Сначала я все карманы
камнями себе наложу.
А после удобно встану
и не торопясь погляжу,
что из них выстроено.
* * *
Мастера ищу давно,
знающего дело тонко!
Без него я все равно
ноль без палочки
и только.
Мастер в поисках меня
тоже оттоптал конечности,
он ведь тоже без меня —
палочка без бесконечности.
То-то буду встрече рад,
то-то будет рад он встрече,
радостно смыкая плечи,
встанем мы при встрече в ряд.
Станем, палочка с нолем,
после сядем и нальем
и навеки стакнемся, ???
больше не расстанемся.
* * *
Масштабы штаба генерального,
масштабы карты полушарий,
а после - карты неба звездного
своим масштабом поражали,
своим размахом, махом крыл своих,
своим
не лесом, а тайгою,
своим
не боем, а войною,
своим
не снегом, а пургою.
Как яхонты или как лалы,
как звания или чины,
так вдохновляло, впечатляло
величие величины.
Внушали гордость или радость
и преданность, навеки - верность,
в бескрайнем - самая бескрайность,
в безмерном - именно безмерность.
Три измерения, и каждое
дается с щедростью такой!
С извечной, неизбывной жаждою
впивает космос космос род людской.
МАТЕРИ С МЛАДЕНЦАМИ
Беременели несмотря
на злые нравы,
на сумасшествие царя,
на страх расправы.
Наверно, понимали: род
продолжить должно.
Наверно, понимали: нить
тянуться все-таки должна.
Христа-младенца лишь затем
изобразил художник,
что в муках родила его
та, плотника жена.
Беременели и несли,
влачили бремя
сквозь все страдания земли
в лихое время
и в неплохие времена
и только спрашивали тихо,
добро ли сверху, или легко?
Что в мире,
мир или война?
* * *
Меня переписали знатоки
и вызубрили, пользуясь тетрадкой,
теперь мне нужно, чтобы дураки
мурлыкали меня с улыбкой сладкой.
Теперь меня интересует песенка,
поскольку это интересный жанр,
складной и портативный, словно лесенка.
Приставь и полезай хоть на пожар.
Пускай перезабудутся слова,
до времени погаснув и состарясь,
была бы та мелодия жива,
сбережена про черный день, на старость.
МЕСТНОСТЬ И ОКРЕСТНОСТЬ
Я в таком селе поселился,
где никто мне в душу не лез.
Было весело — веселился.
Было грустно — рыдал до слез.
Столько было грибов в этой местности,
что они начинались в окрестности
моего окна и крыльца,
продолжались же — без конца.
А язык местного населения,
его выговор и разговор
жажды означал утоление
и звучит во мне до сих пор.
У высокого местного неба
звезды были — одна к одной.
А у местного круглого хлеба
запах был густой и ржаной.
А старухи здешней местности
славились во всей окрестности
как по линии доброты,
так по линии верности, честности,
были ласковы и просты.
А над крышами всеми кресты
телевизоров возвышались,
и вороны на них не решались
почему-то сидеть, не могли.
А от здешней зеленой земли
к небу восходили деревья,
и цветы, и пары куренья
от земли прямо к небу шли.
МЕЩАНЕ
Скажите, кто такие мещане?
За что на них писатели злы?
Какое зло на них вымещали?
Кому они ощущенья козлы?
Мещане, по-моему, это объект
истории.
Та барабанная шкура,
которая гулко, легко и понуро
дает несложный и краткий ответ
ударам, побоям, приказам, реформам.
Мещане — та самая суть,
которая крепко стянута формой,
так что ни охнуть и ни вздохнуть.
Мещане — люди, но без загада,
без дальнего плана, без точных надежд.
Человечество в эпоху заката
идей,
торжества обуж и одежд.
Их следует не костерить, а воспитывать.
Их следует, словно брезент, пропитывать
смолою плана, программы, мечты;
выращивать в них инстинкт высоты.
В конце концов, мещане — люди.
С них спрос — людской,
людской им суд.
А яблочком
на золоченом блюде
героев и гениев не поднесут.
* * *
Мещанские добродетели:
помнить, не забывать
и не идти в лжесвидетели
и — долги отдавать.
Не должать — если можно,
одалживать, если нужно.
Не так уж это ложно,
и нечего облыжно
охаивать, осмеивать
добродетель мещан.
Проще их добродетель
с прочими совмещать.
Добродетель Толстого
и Ивана Ильича,
работяги простого
и Владимира Ильича.
Всем им — с детства понятна
заповедь: "Не воруй!"
Постепенно освоили
заповедь: "Не лги!"
А когда признают
заповедь: "Не убий!" —
примирятся враги.
МИННОЕ ПОЛЕ
Жизнь, конечно, минное поле,
что метафора и не боле,
поле, а на нем трын-трава,
что слова, слова и слова.
Но я на поле, а вокруг
в ящичках зеленоватых
атрибуты батальных схваток —
мины.
На расстоянии рук,
мной протянутых.
Ногу поставлю
как-нибудь не так, как хочу,
и немедленно прорастаю
взрывом
и к небесам лечу.
Я в пехоте,
а мины все —
противопехотные,
то есть
все против меня.
Мины все
прикорнули, ко взрыву готовясь.
Снег сошел только что.
Только что
я сошел
с шоссе на проселок.
И оглядываюсь, как спросонок:
мины! Мины!
Их, может быть, сто.
Тысяча!
Может быть — миллион.
Мины, словно моральный закон,
угрожающий святотатцу.
И не пробуй не посчитаться.
Я не пробую.
Задним ходом
и рассчитывая каждый шаг,
обливаясь холодным потом,
оглушаясь звоном в ушах,
преодолевая обвал
нервов,
я отхожу к дороге.
Руки — вот они!
Вот они — ноги!
В минном поле я побывал!
МИРУ — МИР
Мальчики кровавые в глазах.
У кого в глазах?
У окровавленных
мальчиков,
безвестных и прославленных.
Мальчики у мальчиков в глазах.
Это начато давным-давно.
Как давно?
Никто не знает точно.
Так давно,
что все забыли прочно,
как давно.
Может, это и не навсегда.
Может,
как-нибудь договорятся
и печаль с тоскою растворятся,
устранятся навсегда.
«Миру — мир!» — всеобщий и ничей
лозунг
тихо утешает в горе.
Робко —
даже мелом на заборе.
Тихо —
хоть сложен из кирпичей.
* * *
Мнения переплетчика,
скажем, о переплете
могут быть глубоки
так же, как мнение летчика
о ночном полете
вдоль великой реки,
так же, как мнение смазчика
о качестве смазки,
так же, как мнение мальчика
о качестве сказки.
Знает водитель наледь.
Пахарь знает пажить.
Каждый что-нибудь знает.
Пусть он об этом скажет,
пусть он об этом выскажется -
и, наверное, сложится
плод ума и терпения -
народная энциклопедия.
* * *
Много было пито-едено,
много было бито-граблено,
а спроси его — немедленно
реагирует: все правильно.
То ли то, что
граблено-бито,
ныне прочно
шито-крыто?
То ли красная эта рожа
больше бы покраснеть не смогла?
То ли слишком толстая кожа?
То ли слишком темная мгла?
То ли в школе плохо учили —
спорт истории предпочли?
То ли недоразоблачили?
То ли что-то недоучли?
Как в таблице умножения,
усомниться не может в себе.
Несмотря на все поношения,
даже глядя в глаза судьбе,
говорит:
— Все было правильно.
— Ну, а то, что бито-граблено?
— А какое дело тебе?
МОЙ КОМБАТ НАЗАРОВ
Мой комбат Назаров, агроном,
Высшее имел образование,
Но обрел свое призвание
В батальоне,
в том, где был он «ком».
Поле, паханная им земля,
Мыслилось теперь как поле боя,
До Берлина шли теперь поля
Битвы. Понимал комбат любое.
Разбирался в долах и горах,
Очень точно применялся к местности,
Но не понимал, что честность
Иногда не исключает страх.
— Труса расстреляю лично я! —
Говорил он пополненью.
Сдерживая горькое волненье,
Слышали такое сыновья
Разных наций и племен различных,
Понимая: расстреляет лично.
Мой комбат Назаров разумел,
Что комбатов часто убивают,
Но спокойно говорил: «Бывает».
Ничего не требовал взамен.
Дело правое была война.
Для него же
прежде всего — дело,
Лучшего не ведал он удела
Для себя в такие времена.
А солдат берег. Солдат любил.
И не гарцевал. Не красовался,
Да и сам без дела не совался
Под обстрел. Толковый был.
И доныне сердце заболит,
Если вспомню.
Было здорово
В батальоне у Назарова,
В том, где был я замполит.
МОЛЧАЛИВЫЙ ВОЙ
Закончена охота на волков,
но волки не закончили охоты.
Им рисковать покуда неохота,
но есть еще немало уголков,
где у самой истории в тени
на волчьем солнце греются волчата.
Тихонько тренируются они,
и волк волчице молвит:— Ну и чада! —
В статистике все волчье — до нуля
доведено.
Истреблено все волчье.
Но есть еще обширные поля,
чащобы есть, где волки воют.
Молча.
МОСКОВСКИЙ ЙОГ
Йог, который после работ,
после всех забот и собраний,
все же на голову встает
и стоит, молодой и странный.
Два часа, два с половиной,
даже три часа на голове!
В проносящейся мимо лавиной,
в равнодушной к йогам Москве.
Йог, который сердечный ёк,
боли в печени, в кишке шишки
усмиряет, съедая паек
из растрепанной взятой книжки.
Он бредет с улыбкой восточной
по-над западной пустотой,
деловитый и даже точный,
сложный, в то же время простой.
Он, по коммунальной квартире
все расхаживающий в трусах,
он, в шумливом и сложном мире
попадать не хотящий впросак,—
сыроядец, молокопийца
ради странных своих идей,
успевает он как-то скопиться,
накопиться между людей.
Он склоняется над Европой,
он толкает ее к траве:
ну, чего тебе стоит! Пробуй.
Постоим на голове.
МОЯ НЕРВНАЯ СИСТЕМНА
Тело душу тешило сперва,
а теперь тащу его едва.
После не мешало духу тело,
а теперь все это пролетело.
Словно тачку доверху груженную,
я толкать перед собой готов
нервную систему, пораженную
усталью. Тяжелый груз годов.
Нервная система перегружена
отмененной карточной системой.
А потом — почти разрушена
всполошенной солнечной системой.
Что-то вроде труб и проводов,
под землею городов идущих,
съеденных ржавчиной годов,
от подземных вод — гудущих.
Это моя нервная системка.
Вот и все. Хоть головой об стенку.
МОРАЛЬНЫЙ КОДЕКС
На равенство работать и на братство.
А за другое — ни за что не браться. ,
На мир трудиться и на труд,
все прочее — напрасный труд.
Но главная забота и работа
поденно и пожизненно — свобода.
МУЗЕЙ ОБЩИХ НЕПРИЯТНОСТЕЙ
Помню все! Замусорил мозги.
Сам не разберусь, как память
так успел засыпать и захламить.
Вижу положительное, вижу:
рост людей, домов, цветов.
Все хорошее видеть я готов.
Помню отрицательное, помню
и совсем не с тем, чтоб очернить.
Упускать не надо эту нить.
Эта нить в такую ткань спрядется,
что не только мне, а всем
станет отвратительно совсем,
очень отрицательно придется.
Надо помнить и — не забывать,
узелки завязывать для памяти,
гвоздики на память — забивать.
Или вот что предложить хочу:
всем бы принести по кирпичу,
домик поместительный построить
и музей в том домике — устроить.
Общих неприятностей музей.
* * *
Музыка далеких сфер,
противоречивые профессии...
Членом партии, гражданином СССР,
подданным поэзии
был я. Трудно было быть.
Все же был. За страх, за совесть.
Кое-что хотелось бы забыть.
Кое-что запомнить стоит.
Долг, как волк, меня хватал.
(Разные долги, несовпадающие.)
Я как Волга, в пять морей впадающая,
сбился с толку. Высох и устал.
МУЗЫКА НА ЗАТЫЧКУ
Когда, нарушая программу,
Срывая доклад и статью,
Орган выкладает упрямо
Гудящую песню свою,
Когда вместо пошлого крика
Ревет, как хозяин, тромбон
И речь заменяется скрипкой
Проигранной в магнитофон,
Когда мириад барабанов
Внезапно в эфире звучит
И хор в девятьсот сарафанов
Народные песни рычит,
Спасайся, кто может, бегите,
Не стихнет, не смолкнет пока.
Вы в центре циклона событий,
Оркестром прикрытых слегка.
Мы здешние, мы привычные.
Поймем, разберем,
Что сдвинуты темпы обычные
И новый рубеж берем.
МЫ И ТЕХНИКА
Как грачи приладились к трактору,
к однократному и многократному
переборонованью полей,
так и нам:
техника
все милей.
Эти электровычислительные,
зуборезные эти станки
нам дороже,
чем умилительные
камыши
у излуки реки.
Ближе
даже, чем птичка у кустика,
трактор,
важно берущий подъем:
вот вам — оптика.
Вот — акустика.
Вслед за ними и мы поклюем.
В общем, сделано дело.
Что там
переделывать?
Я не чужой
тем долготам, широтам.
К частотам
прикипел я тоже душой.
* * *
Мы — посреди войны. Еще до берега,
наверно, год. Быть может, полтора.
Но плохо помогает нам Америка,
всё думают: не время, не пора.
А блиндажи, как дети, взявшись за руки,
усталые от ратного труда,
сквозь заморозки, зарева и заросли
плывут в свое неведомо куда,
плывут в свое невидано, неслыхано,
в незнаемо, в невесть когда, куда.
И плещется в них зябкая вода.
И мир далек, как в облаке — звезда.
А мы — живем. А мы обеда ждем.
И — споры, разговоры, фигли-мигли.
Нам хорошо, что мы не под дождем.
А то, что под огнем,— так мы привыкли.
