«На десятичную систему...»
На полях пословицы
На самый верх
На этюдах
Набирают на виноград
«Над нами властвовала власть...»
«Народ переходит на шляпу — с кепки...»
Начало осени
«Начальник обидел, а я психанул...»
«Не забывай незабываемого...»
Не лезь без очереди!
«Не мог построить верно фразу...»
«Не обязательно антинародна...»
«Не принимает автомат...»
«Не сказав хоть «здравствуй»...»
«Не солонина силлогизма...»
«Неинтересно, как я воевал...»
«Нелюдские гласы басов»
Немецкие морские свинки
Неопознанные летучие предметы
«Неопознанным ОПОЯЗом...»
Неотвратимость музыки
Несколько истин
«Несколько стихов — семь, десять..»
«Несменяем ни смертью, ни властью...»
Неудача чтицы
«Нечем было спешить...»
«Ни стыда, ни совести, а что же?»
Новое выражение земли
Новое платье для родителей
Новости в меню
Новые слова
Ножи
Ночные страхи
Ночью в Москве
«Нужно ли выполнять приказы...»
«Нынешние письма болтают о том и о сем...»
«Нынче много умных и спокойных...»
*************************************************
* * *
На десятичную систему
вершки и версты переводим,
а сколько жили с ними, с теми,
кого за ворота проводим,
кому кивнем, кого забудем
и больше вспоминать не будем.
Теперь считаем на десятки
и даже — иногда на сотни
и думаем, что все в порядке.
Охотней? Может быть, охотней.
А сажени, аршины, версты?
А берковцы, пуды и унции?
Как рыбы на песке — отверсты
их рты — как будто бы аукаются.
И, вроде рыбы задыхаясь,
в песок уходит и на слом,
вплывает в довременный хаос,
что было Мерой и Числом.
И лишь Толстой — его романы —
хранит миражи и обманы
додесятичных тех систем
и истину их вместе с тем.
НА ПОЛЯХ ПОСЛОВИЦЫ
Перемелется — будет мука.
Но покуда — не перемалывается,
а марается и перемарывается.
Что-то вроде черновика.
Все то мерится,
то перемеривается,
с каждым годом все тяжелей,
но потом, когда перемелется,
будет снега белей.
НА САМЫЙ ВЕРХ
Правила — и старые и новые —
хороши и могут стать основою,
но чтобы вершить или решать,
хорошо их нарушать.
Правила стращают и взывают,
если надо, то сшибают с ног.
Но бывает — сверху вызывают,
с верху самого — с небес — звонок.
И тогда, не соблюдая строго
правил, прорубаясь сквозь леса,
сам торишь широкую дорогу
вверх,
на самый верх,
на небеса.
НА ЭТЮДАХ
Начинаются солнца эффекты
на снегу.
На зальдевшем пруду.
Тютчева бы сюда или Фета!
А покуда и сам я иду,
чтобы кистью своей
дилетантской
написать все, что видится мне,
зафиксировать легкие танцы
золотистости на белизне.
НАБИРАЮТ НА ВИНОГРАД
Набирают на виноград.
В пансионах плакаты хлопочут:
"Все, кто может,
и все, кто хочет,
набираются на виноград!"
В доме отдыха говорят:
"Лучший отдых, на грани восторга,
виноградная злая уборка.
Набирайтесь на виноград!"
Семь сойдет соленых потов,
и спина загудит пароходом,
но зато вам совхоз готов
выдать, что унести своим ходом.
И поэтому десятиклассники,
сыновья отдаленных земель,
и почти оглашенные классики
из Домтворчества "Коктебель",
и прелестнейшие дикарки,
возлегающие на берегу,
и солиднейшие деканы —
всех упомнить я не могу —
получают свои решета,
и восторженно спины гнут,
и работают до расчета,
не считая часов и минут.
* * *
Над нами властвовала власть.
Она решала: куда нас класть,
на какие полочки
и что предпринимать, чтоб мы,
словно тюрьмы или сумы,
боялись самоволочки.
А самоволка хороша
тем, что одна твоя душа,
куда идти, решает.
Налево ли, направо ли
свои шаги направили —
никто не разрешает.
Ты сам свой старший старшина,
свой высший суд, верховный.
Ах, самоволочка! Она —
душевный и духовный,
блаженный и греховный
твой отпуск изо злобы дня
в добро того же дня.
* * *
Народ переходит на шляпу — с кепки.
Народ переходит на шляпку — с платка.
Зато по-прежнему цепко и крепко
влиянье народного говорка.
Большие фабрики производят
по миллиону костюмов в год.
В модерном давно уже люди ходят —
«модерный»
производи от мод.
Не вижу дурного, что с завода
спешат на стадион и в кино,
хотя готов водить хороводы
и петь сочиненное очень давно.
Народ течет, как река большая,
вбирая в себя миллион ручейков,
никого не заушая,
спокойно решая, кто каков.
НАЧАЛО ОСЕНИ
Тир закрыт третий день.
Верный признак,
что на склоне купальный сезон.
Но в торговых стеклянных призмах -
солнца звон.
Светом, лаковым солнцем залиты
все торговые точки подряд:
греть, светить не устало за лето
и воспитывать виноград.
Дни еще горячи, горячи.
Ночи?
Ночи прозябли до дрожи,
и луны ледяные лучи
с каждой ночью все строже.
И медлительно, не торопясь,
как большое людское горе,
остывает Черное море,
и теряется с летом связь
у отары жемчужного цвета,
догрызающей корни травы,
и у облачной синевы,
и у рощи,
что ветром раздета,
разоблачена донага,
рощи,
листьями не светящейся,
и у черной волны
в берега,
тоже черные,
колотящейся.
* * *
Начальник обидел, а я психанул:
он требовал, чтобы я козырнул
и стал бы по стойке смирно,
и все обошлось бы мирно.
Он требовал то, что положено, но
мне все, что положено, было давно
до лампочки, то есть обрыдло,
как тыквенное повидло.
Начальник вскипел, а я не смолчал,
ругаться начал начальник,
а я права свои качал,
как сумасшедший чайник.
Вот так и пошло, понесло, повело,
крутило и закрутило,
покуда сюда донесло, довело
меня, такого кретина.
Вот так и живу. Вспоминаю Москву:
стоит как живая, совсем наяву,
и даже обиды нету,
а хочется в «Форум», и в ЦУМ, и в ГУМ,
и в гул, и в шум,
и с той планеты, где живу,—
в Москву — родную планету.
* * *
Не забывай незабываемого,
пускай давно быльем заваленного,
но все же, несомненно, бывшего,
с тобою евшего и пившего
и здесь же, за стеною, спавшего
и только после запропавшего:
не забывай!
НЕ ЛЕЗЬ БЕЗ ОЧЕРЕДИ!
Не лезь без очереди. Очередь — образ
миропорядка.
Бесспорная доблесть,
презрев даже почесть,
отбросив лесть,
без очереди — не лезть.
Не лезь без очереди.
Хотя бы ради
хлебной очереди в Ленинграде,
где молча падали в тихий снег,
но уважали - себя и всех.
И атомы в малой,
и звезды в большой
Вселенной
очередность блюдут.
Так что же ты лезешь!
С бессмертной душой
дождутся все,
кто честно ждут.
* * *
Не мог построить верно фразу,
не думал о стихах и прозе
и не участвовал ни разу
в социологическом опросе.
«Анну Каренину» с экрана
усвоил. «Идиот» — с экрана.
Но не болела эта рана.
Читать? Ему, он думал, рано.
Нет, не талдычил он, как дятел,
строки любимого поэта.
Рубля на книги не истратил —
и думать не хотел про это.
В наброске этом моментальном,
в портрете этом социальном
ни «но» не будет, ни «однако»:
невежда, неуч был бедняга.
* * *
Не обязательно антинародна
бесчеловечность. Вспомните Нерона.
Он тешился бездарною игрой
и даже проливал при этом кровь.
Но хлеба не жалел и также зрелищ
и был, как солнышко, светящ и греющ.
А солнышку легко прощают пятна —
все до единого пятна.
Все думаешь: история ясна.
Оказывается: непонятна.
* * *
Не принимает автомат
ни юбилейных, ни дефектных,
ни выпуклых, ни вогнутых монет.
Не принимает автомат,
не выдает своих конфеток,
своих конвертов и газет.
На то он автомат стальной,
на то он автомат железный,
и уличный, и площадной,
и справедливый, и любезный.
Его-то не уговорить
испить из нашей чаши
и нашей каши
с ним, с автоматом,— не сварить.
А нам без юбилеев как?
Нам без дефектов невозможно!
И сдержанно и осторожно
суем сомнительный медяк,
и сдержанно и осторожно
берем сомнительный медяк.
Сомнительное? Что ж? Не так,
не так сомнительное ложно.
* * *
Не сказав хоть «здравствуй»,
смотря под ноги,
взимает государство
свои налоги.
И общество все топчется,
а не наоборот.
Наверное, не хочется
ему идти вперед.
* * *
Не солонина силлогизма,
а случай, свежий и парной
и в то же время полный смысла,
был в строчках, сочиненных мной.
Стихи на случай сочинились.
Я их запомнил. Вот они.
А силлогизмы позабылись.
Все. Через считанные дни.
* * *
Неинтересно, как я воевал,
как я сперва позиции сдавал,
а после возвращал, с трудом и кровью.
Неинтересен я с моей любовью
и ненавистью, с узким кругом тем.
Да, я совсем неинтересен тем,
кому еще все это предстоит —
позиции, победы, пораженья.
Я на трибуне. Темный зал таит
полтыщи смутных лиц без выраженья,
во мне не находящих выраженья.
И в горле горький ком стоит.
Я — прошлое и будущее ваше,
и злобится напрасно злоба дня
на невпопад пришедшего меня,
а те, кто не едал солдатской каши,
прикуривают от моего огня.
* * *
Нелюдские гласы басов,
теноров немужские напевы —
не люблю я таких голосов.
Девки лучше поют, чем девы.
Я люблю не пенье, а песню,
и не в опере, в зальную тьму —
в поле, в поезде, в дали вешней,
в роте и — себе самому.
НЕМЕЦКИЕ МОРСКИЕ СВИНКИ
Вспоминаю брошюру трофейную: набор пищевых рационов
для военных зверей и военных людей,
для танкистов, для летчиков, для шпионов,
для собак, для лошадей.
Вспоминаю особо страницы брошюры такие,
где питаются свинки морские,
вдохновенные речи,
что не надо жалеть им ни проса, ни гречи.
Отработали кони и сено свое, и овес:
и тянули, как танки, и глядели орлино.
Бранденбургский битюг свою фуру провез
от Берлина до Волги и от Волги затем до Берлина.
Отработали псы кровяную свою колбасу.
Помню минное поле и взрывы немецких овчарок.
Но я странную радость доселе в сознаньи несу,
что немецкая свинка морская не сработала в дьявольских чарах.
Даром жрали фураж только свинки морские одни:
вибрионов холерных питали, рационов для них не жалели.
Я, наверное, лишь потому продолжаю отсчитывать дни,
что немецкие свинки морские без научных отдач околели.
НЕОПОЗНАННЫЕ ЛЕТУЧИЕ ПРЕДМЕТЫ
Между облака и тучи,
между неба и земли
неопознанно летуче
некие предметы шли.
Может, это были змеи,
выпущенные детворой?
Все же допустить не смею:
много слишком. Целый рой.
Может, это были птицы,
шедшие вдоль по лучу?
До такого опуститься
объясненья не хочу.
Может, это самолеты —
скоростные лезвия,
совершавшие полеты
расписанья вследствие?
Может, это просто тайны,
тайны, мчащиеся стаями.
Залетели к нам случайно
и немедленно истаяли.
* * *
Неопознанным ОПОЯЗом
жужжит студкружок, собравшись
в кружок.
Тесно, плотно им опоясан
старичок, их вождек, их дружок.
Он идею генерирует,
пересказывает мысль свою,
а кружок дрожит, вибрирует
и жужжит, как пчелы в рою.
Медоносен ли их взяток?
Сколько их? Неполный десяток.
Но они источают ток,
он и мощен, и нов, и сладок.
Может, с легкого этого знания
сонм наук расширится вдруг.
Может, только для воспоминания
пригодится студенческий круг.
НЕПРИВЫЧКА К СОЗЕРЦАНИЮ
Не умел созерцать. Все умел: и глядеть, и заглядывать,
видеть, даже предвидеть, глазами мерцать,
всматриваться, осматриваться,
вздохом охватывать
горизонт.
Все умел.
Не умел созерцать —
Не хватало спокойствия, сосредоточенности.
Не хватало умения сжаться и замереть.
Не хватало какой-то особой отточенности,
заостренности способа
видеть, глядеть и смотреть.
И у тихого моря с его синевой миротворною,
и у бурного моря с его стоэтажной волной
остальная действительность
с дотошностью вздорною
не бросала меня,
оставалась со мной.
А леса, и поля, и картины импрессионистов,
и снега, застилавшие их своей белой тоской,
позабыть не заставили,
как, обречен и неистов,
вал морской
разбивался о берег морской.
Я давал себе срок, обрекая на повиновение
непоспешному времени,
но не хватало меня.
Я давал себе век, но выдерживал только мгновение.
Я давал себе год,
не выдерживал даже и дня.
И в итоге итогов
мне даже понравилась
населявшая с древности эти места
суета,
что со мною боролась и справилась,
одолевшая, победившая меня суета.
НЕОТВРАТИМОСТЬ МУЗЫКИ
Музыки бесполезные звуки,
лишние звуки,
неприменяемые тоны,
болью не вызванные стоны.
Не обоснована ведь ни бытом,
ни — даже страшно сказать — бытием
музыка!
Разве чем-то забытым,
чем-то, чего мы не сознаем.
Все-таки встаем и поем.
Все-таки идем и мурлычем.
Вилкой в розетку упрямо тычем,
чтоб разузнать о чем-то своем.
НЕСКОЛЬКО ИСТИН
Несколько мыслей,
несколько истин.
В детстве они показались мне
выспренними.
После встречались они на пути
в прошлом,
в притче,
в заповеди.
Мало их было
с первого взгляда:
несколько истин!
А много ли надо?
Старше и опытнее
становясь,
я почему-то почувствовал связь
с ними, зазубренными в школе,
с ними, забытыми, только на волю
я соскочил со школьной скамьи.
Вдруг я допонял: они — мои.
Выспренность — искренностью
обернулась.
Пропись, как перепись стала проста.
Вдруг разогнулась былая сутулость,
стало понятно: она — высота.
Вызубрить и позабыть и прийти
где-нибудь в третьей трети пути
к тем же потерянным в детстве
словам —
грустное счастье, прекрасная мука.
Лучший пример, всем наукам наука.
Большего не пожелаю я вам.
* * *
Несколько стихов — семь, десять.
Несколько грехов — дай бог память.
Это и стоит учесть, взвесить,
вычесть или прибавить.
То, что ел, то, где спал,
то, как чуть было не пропал
в самом конце конца —
не стоит выеденного яйца.
А стихи — их будут люди читать.
А грехи — они будут душу томить.
А что там есть и где там спать,
этим нечего анкеты темнить.
* * *
Несменяем ни смертью, ни властью —
так управа и не нашлась,—
он вполне удоволен сластью,
именуемой смерть и власть.
Он свое одинокое дело
будет делать в своем углу,
излучая во все пределы
первосортного качества мглу.
А историков он не читает,
а богов не страшится он,
а о счастье он не мечтает
и не чтит ни один закон.
НЕУДАЧА ЧТИЦЫ
Снова надо пробовать и тщиться,
делать ежедневные дела,
чтобы начинающая чтица
где-нибудь на конкурсе прочла.
Требовательны эти начинающие,
ниже гениальности не знающие
мерки.
Меньше Блока — не берут.
Прочее для них — напрасный труд.
Снова предаюсь труду напрасному,
отдаюсь разумному на суд,
отдаюсь на посмеянье праздному:
славы строки мне не принесут.
Тем не менее хоть мы не гении,
но у нас железное терпение.
Сказано же кем-то: Блок-то Блок
тем не менее сам будь не плох.
Плоше Блока. Много плоше,
я тружусь в круженьи городском,
чтобы чтица выкрикнула в ложи
строки мои
звонким голоском.
Чтице что? Сорвет аплодисменты.
Не сорвет — не станет дорожить.
Чтице долго жить еще до смерти.
Мне уже недолго жить.
Вот она торжественно уходит
в платьице, блистающем фольгой,
думая, что этот не проходит,
а подходит кто-нибудь другой.
Вроде что мне равнодушье зала?
Мир меня рассудит, а не зал.
Что мне, что бы чтица ни сказала?
Я еще не все сказал.
Но она ресницы поднимает.
Но она плечами пожимает.
* * *
Нечем было спешить. Все орудия скорости
барахлили от старости или от хворости,
а все средства поспешности и торопливости
пребывали в состояньи сонливости.
Нечем было спешить.
Надо было решить,
как же быть,
как им жить,
если нечем спешить.
Время все износило
и все изломало
то, что ввысь возносило
и дух поднимало,
и отсохла спешилка,
и даже часы
потеряли секундные и минутные
стрелки
в ходе пришествия полосы
и эпохи,
что для торопящихся - трудные.
И старинные допинги: водка, вино,
комплименты товарищей по специальности,
те, что так помогали нам прежде, давно,
не срабатывали в наступившей реальности.
Надо было, чтоб недруг призвал, чтобы враг
похвалил,
чтобы вновь оживить этот прах...
Надо было, чтоб точки отсчета
очутились не там, где всегда.
Надо было, чтоб доски почета
превратились бы в доски стыда.
Состоял интерес
в том, чтоб души потряс
то ли новенький стресс,
то ли старенький тряс,
и тогда, до основ потрясенные,
облегченные от основ,
встрепенулись бы души сонные
и рванулись
со скоростью снов.
* * *
Ни стыда, ни совести, а что же?
Словно в сельской школе. Устный счет.
Нечего и спрашивать! Сечет!
Быстрый, как рефлекс, в манере дрожи.
Сопрягает, взвешивает, мерит,
применяет к собственной судьбе.
На слово же — и себе не верит.
То есть главным образом — себе.
Изредка под ложечкой пустое
место, где должна бы быть душа,
поедом его ест не спеша,
и тогда он целый день в простое.
Так же, как безногий инвалид
на штанину полую взирает,
он догадывается, что болит.
Но самокопанье презирает.
Устный счет —
не хочет. Не велит.
НОВОЕ ВЫРАЖЕНЬЕ ЗЕМЛИ
Кое-что перестроили,
что-то снесли -
архитекторы любят лихие решенья,
и теперь не узнать выраженья земли,
как, бывало, лица не узнать выраженья.
Как сжимала тяжелые зубы война!
Так, что лопались губы от крови соленой.
А теперь веселее пошли времена,
и земля улыбнулась улыбкой зеленой.
Горе горечью наливало глаза
и мотало хмельною с тоски головою.
А теперь пролетает легко стрекоза
над легчайшей и шелковистой травою.
Этот пункт был на карте.
На мушке он был.
Был он в прорези неумолимой прицела.
А теперь его юношей дерзостный пыл
восхищает и тешит меня то и дело.
Не узнать эту местность
на местности той,
где дымок
из единственной печки струился,
бело-серый стремился дымок извитой,
прямо в небо
из печки торжественно вился.
НОВОЕ ПАЛЬТО ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ
Мне приснились родители в новых пальто,
в тех, что я им купить не успел,
и был руган за то,
и осмеян за то,
и прощен,
и все это терпел.
Был доволен, серьезен и важен отец —
все пылинки с себя обдувал,
потому что построил себе наконец,
что при жизни бюджет не давал.
Охорашивалась, как молоденькая,
все поглядывала в зеркала
добродушная, милая мама моя,
красовалась, как только могла.
Покупавший собственноручно ратин,
самый лучший в Москве матерьял,
словно авторы средневековых картин,
где-то сбоку
я тоже стоял.
Я заплакал во сне,
засмеялся во сне,
и проснулся,
и снова прилег,
чтобы все это снова привиделось мне
и родителей видеть я смог.
НОВОСТИ В МЕНЮ
Свежемороженое жарят:
и плоть и лед
с верхом сковороду завалят,
и дым не вскорости пройдет.
Свежемороженого дымом
чадит, коптит,
льдом жареным дымит родимым
и нагоняет аппетит.
Подпрыгивает на металле
то рыба хек, то рыба сиг.
Еще вчера икру метали.
Сейчас обед из малых сих.
Свежемороженого чад,
несвежий смрад свежемороженого,
с верхом наложенного,
и ложки в котелках звучат.
Свежемороженое сплошь
свежезажаренным становится.
Ешь — не хочу,
ешь сколько хошь
гастрономические новости
и редкости: пример — кальмар,
капуста, например, морская,
гурманским вкусам потакая,
свой чад, свой аромат, свой жар,
свой вклад в сберкассу вкусов вносят,
авоськами их в кухни вносят
и жарят тоже на авось,
поскольку небольшие цены,
и, чуда-юда, марш на сцену!
Захочешь—ешь!
Не хочешь — брось!
НОВЫЕ СЛОВА
Ветер с севера - "Иван".
Ветер с юга - "Магомет".
В русском языке словам
переводу, видно, нет.
Ветер с севера сильней.
Ветер с юга горячей.
Не найти ни слов точней,
ни значительней речей.
Белой полосой едва
обозначила Москва
на асфальте переход,
и веселый пешеход
"зеброю" ее зовет.
Я по "зебре" перейду,
радуясь тому словцу.
Может быть, и я найду
что-нибудь Москве к лицу.
Вот найти бы оборот,
сказануть настолько метко,
чтоб нечаянно народ
подобрал, словно монетку,
спотыкнулся, подобрал,
много раз бы повторял.
НОЖИ
Пластающий, полосующий
уже суетился нож.
Вопрос, всех интересующий,
решить
он был очень гож.
Решения сразу найдутся,
пройдутся легко рубежи,
когда ножи сойдутся,
когда разойдутся ножи.
Уже надоело мерить
всем по семь раз
и всё хотелось отрезать
хотя бы один раз.
Раз! Но чтоб по живому
и чтобы — твердой рукой.
К решению ножевому
склонялся род людской.
И вспомнили: даже в библии
средь прочих иных идей
и резали, и били, и
уничтожали людей.
И без большого усилия
учености столпы
нарекли насилие
повитухой судьбы.
Как только обоснование,
формулировку нашли —
вырезали до основания,
дотла сожгли.
НОЧНЫЕ СТРАХИ
Солнце, страстное и ясное,
светит, греет во всю мочь.
Непонятное и страшное
вновь откатывается в ночь.
Под светлейшими лучами
день - в начале,
жизнь - в начале,
мир - в начале,
прост и мил,
ясен и понятен мир.
Что же я понять не смог?
Как меня пугать посмели?
Непонятен страх, как бог,
и раздут в такой же мере.
До чего она длинна,
до чего светла дорога
до ночи и дотемна,
и до страха,
и до бога!
Постараюсь крепко спать,
ничего во сне не видеть,
ничего во сне не слышать,
утром день начать опять.
НОЧЬЮ В МОСКВЕ
Ночью тихо в Москве и пусто.
Очень тихо. Очень светло.
У столицы, у сорокоуста,
звуки полночью замело.
Листопад, неслышимый в полдень,
в полночь прогремит как набат.
Полным ходом, голосом полным
трубы вечности ночью трубят.
Если же проявить терпенье,
если вслушаться в тихое пенье
проводов, постоять у столба,
можно слышать, что шепчет судьба.
Можно слышать текст телеграммы
за долами, за горами
нелюбовью данной любви.
Можно уловить мгновенье
рокового звезд столкновенья.
Что захочешь, то и лови!
Ночью пусто в Москве и тихо.
Пустота в Москве. Тишина.
Дня давно отгремела шутиха.
Допылала до пепла она.
Все трамваи уехали в парки.
Во всех парках прогнали гуляк.
На асфальтовых гулких полях
стук судьбы, как слепецкая палка.
* * *
Нужно ли выполнять приказы,
шумные, как проказы,
но смертельные, как проказа?
Нужно ли подчиняться закону,
нависающему, как балконы,
но с мясным ароматом бекона?
Нужно ли проводить решенья,
не дающие разрешенья
даже на легкое возраженье?
Старый лозунг — «Надо так надо!»
нужно ли приветствовать, надо?
А может, не нужно и не надо?
Современники, товарищи, братцы,
хочется сперва разобраться,
а после с новой силой браться.
* * *
Нынешние письма болтают о том и о сем.
Гутируют мелочи и детали.
Они почему-то умалчивают обо всем,
о чем старинные письма болтали.
Что вычитают потомки из сдержанной болтовни
о здоровье знакомых и о чувствах родни,
о прочитанных книгах?
Что вычитают потомки о социальных сдвигах?
Но магнитофонные ленты, которые никто
не читывал! Запустили, сняли и уложили.
Грядущему поколению расскажут ленты зато,
как жили и чем дорожили.
* * *
Нынче много умных и спокойных
и — вполне сознательно — покорных.
Да! Осознают необходимость,
признают ее непобедимость,
объявляют, что она — свобода,
и о прославлении хлопочут.
Если человек не для субботы,
то суббота знать о том не хочет.
У субботы мощные устои
и огромные права,
и она всегда права,
и качать свои права
дело вовсе не простое.
Та теория, которая была
руководством к действию,
словно бы воспоминаньем детства,
мертвым грузом в книжном шкафе залегла.
