Обучение ночью
«Овдовевшей страшно в отдельной...»
Огонь в воде
Ода автобусу
«Одни обзавелись детьми. Другие впали в детство»
Опасности первого шага
Определение лирики
Ораторами делаются
Осень
Осень в разгаре
«Оставили бы в покое...»
«Останусь со слабыми мира сего...»
Отдельность
«Отрывисто разговаривал...»
Отъезд
«Очень редкий ныне в городе...»
Очередной отпуск
Очередь за книгой
*********************************************
ОБУЧЕНИЕ НОЧЬЮ
Учила линия передовая,
идеология передовая,
а также случай, и судьба, и рок.
И жизнь и смерть давали мне урок.
Рубеж для перехода выбираю.
В поход антифашиста собираю.
Надеюсь, в этот раз антифашист
присяге верен и душою — чист.
Надеюсь, что проверены вполне
анкета, связи с партией, подпольем,
что с ним вдвоем мы дела не подпортим...
А впрочем, на войне как на войне
и у меня воображенья хватит
представить, как меня он камнем хватит,
булыгой громыхнет по голове
и бросит остывать в ночной траве.
На этот раз приятна чем-то мне
его повадка, твердая, прямая,
и то, как он идет, слегка хромая.
А впрочем, на войне как на войне.
Я выбираю лучшую дыру
в дырявой полужесткой обороне
и слово на прощание беру,
что встретимся после войны в Берлине.
Ползу назад, а он ползет вперед.
Оглядываюсь. Он рукою машет.
Прислушиваюсь. Вдруг он что-то скажет.
Молчит. И что-то за душу берет.
Мы оба сделаем
все, что должны.
до встречи
в шесть часов после войны!
* * *
Овдовевшей страшно в отдельной,
в коммунальную хочется ей,
или в праздничный шум отельный,
или — просто назвать гостей.
Что-то словно ножом отрезало,
отрубило, как топором.
С размышления самого трезвого
допьяна пьянеешь порой.
Та, вторая отдельная горница,
называвшаяся кабинет,
переполнена душной горестью,
пересыщена словом "нет".
Два костюма его: рабочий
и второй костюм, выходной,
вместе с разной рухлядью прочей
патетичны, как мир иной.
И куда ни посмотришь, фото
за тобой начинают охоту.
И куда ни пойдешь, засада:
словно звери из зоосада,
книги с полок ревмя ревут
и куда-то с собой зовут.
ОГОНЬ В ВОДЕ
Огонь всегда хорош. Даже слабый.
Вода — лишь тогда, когда много ее.
Но вот океан со всей своей славой
ревет про свое житье-бытье.
Какие метафоры у океана!
Он — словно Шекспир!
Он — потачки словам не дает.
Но вдруг замолкает до самого окоема,
тихонько поет.
И в эту огромную,
эту бескрайнюю воду
роняют огни и порты, и заводы,
прожекторы пограничников,
маяки
и попросту светляки.
А малый огонь,
отразившись в немалой воде,
вступает в нее,
а потом утопает
и место свое навсегда уступает
нетонущей
и негасимой
звезде.
ОДА АВТОБУСУ
Заработал своими боками,
как билет проездной оплатил.
Это образа набуханье —
этот грузно звучащий мотив.
О автобус, связующий загород
с городом, с пригородом, верней.
Сотню раз я им пользуюсь за год,
езжу сотню, не менее, дней.
Крепнет стоицизм у стоящих,
у влезающих — волюнтаризм.
Ты не то мешок, не то ящик.
Не предвидел тебя футуризм.
Не предвидел зажатых и сдавленных,
сжатых в многочленный комок,
штабелем бесконечным поставленных
пассажиров. Предвидеть не смог.
Не предвидел морали и этики,
выжатых из томящихся тел
в том автобусе, в век кибернетики.
Не предвидел. Не захотел.
О автобус! К свершеньям готовясь,
совершенствуя в подвигах нрав,
проходите, юнцы, сквозь автобус.
Вы поймете, насколько я прав.
Душегубка его, костоломка,
запорожская шумная сечь
вас научит усердно и ловко
жизнь навылет,
насквозь
пересечь.
* * *
Одни обзавелись детьми. Другие впали в детство.
Никто не может обойтись без игр и без затей.
И все наследство Маршака, Чуковского
наследство
у сущих, бывших или будущих детей.
Уже давно открылись дыхания вторые,
и сколько ни совершено, а больше — предстоит.
И вот на «Мойдодыре» стоит санитария,
на мистере, на Твистере политика стоит.
ОПАСНОСТИ ПЕРВОГО ШАГА
Дед и бабка учат ходить
крупного, серьезного внука.
Это первая в жизни наука
в серии: овладеть — победить.
В серии: решиться и смочь —
это первое в жизни деянье.
Надо преодолеть расстоянье.
Самому себе надо помочь.
Молод дед, и бабка юна —
ныне в моде ранние браки.
На буреющей летней травке
в майке он, в сарафане она.
С той поры, как свой первый шаг
сами сделали,
миновало
сорок лет с небольшим. В ушах
грохот скорости, вроде обвала.
Но сейчас не об этом речь.
Речь о внуке. Его отвага
их пугает. Как остеречь
от опасностей первого шага?
ОПРЕДЕЛЕНИЕ ЛИРИКИ
Лирика — отсебятина.
Хочется основательно
все рассказать о себе
и о своей судьбе.
Лирика — околесица:
так шумна и пестра.
Кроме того, она лестница
в душу твою со двора.
Лирика — суматоха.
Лирика — дребедень.
Кроме того, она вздоха
воздуха
верная тень!
С берега до берега
ночью пробег по мостам!
Лирика эмпирика
учит общим местам.
Учит к словам забытым
вдруг проявлять интерес.
Лирика вся — за бытом,
словно за городом лес.
Вдруг раскрываются двери
из теплыни в ледынь.
Лирика вся: не верю,
что не чета молодым.
ОРАТОРАМИ ДЕЛАЮТСЯ
В опровержение пословицы
он был пророк в своем отечестве.
Глас вопиял его недаром.
Задаром стал бы он вопить!
Все рыбы в эти сети ловятся!
Все дуры этим даром тешатся —
хоть малым, но зато удалым.
Так было. Так тому и быть.
Он изучил пророков прошлого
и точно ведал, как пророчить,
кого хвалить, кого порочить,
кого и как, когда и где.
И вот 6ез вдохновенья пошлого
и без метафор скособоченных,
но в точных формулах отточенных
он не кричал, что быть беде,
но утверждал: дела налаживаются,
отличное сменяет лучшее
и нет благоприятней случая,
чем тот, что жизнь сейчас дает,
и все рабочие и служащие,
его после работы слушающие,
глядевшие, как охорашивается,
все говорили: во дает!
Им нравились его подробности
и то, что перед правдой робости
он ни в какую не испытывал,
и то, что вдохновенно врал.
Демократизм его им нравился,
каким он был и как исправился,
и то, что он повсюду славился,
подметки резал, когти рвал.
Конечно, врал, но в тоне свойском,
и потому, как витязь с войском
или — что то же — скульптор с воском,
как полагал, так поступал.
Я сам любил внимать историям
его. И по аудиториям
ходить, когда он выступал.
ОСЕНЬ
Груши дешевы. Пахнут склады.
Понижений цены не счесть.
Даже самой скромной зарплаты
хватит вволю груш поесть.
Яблок много. Крупных, круглых,
от горячего солнца смуглых,
зеленеющих в кислоте,
и недороги яблоки те.
Все дешевле грибов. Грибы же
тоже дешевы и крупны.
Осень жаркой радугой пышет.
Рынки, словно крынки, полны.
Осень — это важная льгота
населению городов.
Это лучшее время года.
Осень. Я ее славить готов.
OCEHb В РАЗГАРЕ
Облетела листва. Сразу стало светлей
между голых, нагих, обнаженных ветвей.
Пурпур с золотом — вся мишура облетела.
Обнажается дерева черное тело.
Ничего, кроме пустоты, между мной
и осеннею синею голубизной.
Между солнцем и мной, между тучей и мной,
между мной и небесною бездной сквозной.
Только черные голые сучья
тянут черные лапы паучьи.
И, блистая на солнце, летит на меня
лава конная синего белого дня.
* * *
Оставили бы в покое
худую траву бурьян.
Не рвали бы, не пололи,
не ставили бы в изъян.
Быть может, солнцем и тенью,
жарой, дождем, пургой
в лекарственные растенья
выбьется этот изгой.
А может быть, просто на топку
сухие бы стебли пошли.
На пользу. Оставьте только
в покое среди земли.
Под небом ее оставите,
худую траву бурьян,
и после в вазу поставите
прекрасный цветок бурьян.
* * *
Останусь со слабыми мира сего,
а сильные мира сего —
пускай им будет тепло и сытно,
этим самым сильным.
Со слабыми мира сего пропишусь
и с добрыми мира.
А злые мира сего, решусь
сказать,
мне вовсе не милы.
Я выпишусь. Я снимусь с учета,
с того, где я между сильных учтен.
Я вычеркну в ихней книге почета
имя мое среди ихних имен.
У слабых мира сего глаза
никого не хотят сверлить.
А сильные мира сего — лоза,
всегда готовая гнуться и бить.
ОТДЕЛЬНОСТЬ
Плохо жить в проходной, но хуже
проходить через хозяев,
утонувших в финансовой луже,
иногда из нее вылезая
только вследствие вашей квартплаты,
и терпящих ваши проходы.
Плохо видеть чужие заплаты.
Плохо видеть чужие заботы.
И чужие несчастья учат.
Обрывается сердце и вчуже,
когда целые семьи, скучась
на брегах финансовой лужи,
ждут, когда вы пройдете мимо,
отворачиваясь и смолкая,
и напоминают мима —
выразительность вон какая!
Я, снимавший восьмушки дачек,
ощущал до дрожи по коже:
не счастливей квартиросдатчик,
чем квартиросъемщик его же.
Я, снимавший угол квадрата
комнаты в коммунальной квартире,
знал, что комната мне не рада —
все углы ее, все четыре.
Правда, были и чаепитья,
кофепитья, бесед излитья,
поздравленья к Восьмому марта,
домино и лото, и карта.
Компенсировало едва ли
это всё холодные взгляды,
что соседи нам выдавали,
и подтекста: не рады, не рады,
сколько вы бы нам ни платили!
Уважаю душевную цельность.
Изо всех преимуществ квартиры
я особо ценю отдельность.
Надо строить дома. Побольше.
Люди дорого заплатили
и достойны жить по-божески.
Бог живет в отдельной квартире.
* * *
Отрывисто разговаривал,
все «Да!» и «Нет!» повторял
и словно бы — выговаривал,
и вроде—не одобрял.
Он прежде — как будто рассказывал.
А нынче — как будто приказывал,
как будто бы в телефон
давал указания он.
Повыгладился, поуспокоился
изрядно мятый пиджак,
повыкатился из-под пояса
литой наливной пузяк.
Коронки высокой пробы
на зубы гнилые надел,
а в дуплах — новые пломбы.
Хватало все-таки дел.
Он жил с единственным стулом,
худым маргарином пропах,
а нынче — его костюмам
тесно в его шкафах.
Вставал с единственным страхом,
что ляжет голодным спать,
а нынче — его рубахам
тесно его облекать.
Не знаю, какую задачу
он ставит себе теперь.
Желаю ему удачи.
Не веришь? Ну что ж — проверь.
ОТЪЕЗД
I
Мне снилось, что друг уезжает,
что старый мой, друг мой, встает,
узлами купе загружает,
проститься с собою дает.
Тот самый, в котором души я
не чаял когда-то, давно...
И дети его небольшие
в вагонное смотрят окно.
Куда же он едет, куда же?
К которой спешит он беде?
Как будто бы на распродаже,
разбросаны вещи везде.
Он слушает только вполуха,
не хочет меня понимать,
и вежливая старуха
рыдает в углу — его мать.
И поезд уже затевает
протяжную песню свою.
И друг мне в окошко кивает,
а я на перроне стою.
II
Уезжающие — уезжают,
провожающие — провожают,
и одни, совсем одни
остаются потом они.
Только рявкнет гудок паровозный,
реактивный взревет самолет —
одиночество холод грозный
превращает в снег и в лед.
Превращает в мрак и в стужу,
в феврали, январи, декабри.
Это все случается тут же,
на перроне — гляди, смотри.
И становится слово прочерком.
И становится тишью — звень.
И становятся люди — почерком
в редких письмах
в табельный день.
* * *
Очень редкий ныне в городе,
очень резкий запах в городе —
запах конского навоза,
дух свежайшего дерьма.
Это вам уже не проза,
а поэзия сама.
Едет небоскребов мимо
пароконный фаэтон
и закладывает мины
деревенские
в бетон.
И они уже дымятся,
эти круглые шары.
Кони в городе томятся
и выходят из игры.
Улепетывают вскачь
из столичной круговерти
мимо пригородных дач
эти звери, эти черти.
Их уже в помине нет,
но еще дымится след.
ОЧЕРЕДНОЙ ОТПУСК
Укрепляет морское купанье,
а копанье в горячем песке
отвлекает от самокопанья
и от жилки, стучащей в виске.
Ритмом пляжа: с берега в море,
а с волны — в песок же опять —
быстро заглушается горе,
начинаешь и есть, и спать.
Эти дни, когда люди, как крабы,
кончив с горем, порвав с тоской,
счастливы потому и правы,
что на солнце лежат день-деньской,
эти долгие дни — с рассвета
до заката и после: часа
два, а может быть, три!
Полоса
дней, горячих средь жаркого лета!
И в пролом в годовой стене
вижу у горизонта на скате
белый-белый прогулочный катер
в красном-красном закатном огне.
ОЧЕРЕДЬ ЗА КНИГОЙ
Мы в очереди.
— Что дают? —
Ответствуем, что мы за книгой.
— Разочарован? Дальше двигай! —
Но некоторые — встают.
Встают. Стоять не устают.
Стоять всю жизнь, до смерти
рады
не хлеба ради — слова ради,
что им по слогу выдают.
Отчетливее наций, рас,
ясней, чем лысины, седины,
знак на лице,
что ты хоть раз
стоял за книгой.
Хоть единый!
Кто облучен ее лучом,
ее сияньем коронован,
тому иное нипочем:
вознагражден он томом новым.
Надеюсь, что не раз, не два
возобновится эта давка
у застекленного прилавка.
— А что там продают?
— Слова.
br /проходить через хозяев,
