Пары города
Пейзаж с телебашней
Переписка с начинающими авторами
Переплавка проволоки
Перепробы
Перрон
«Песню крупными буквами пишут...»
Планируя, не зарывайся!
«Плановость пламени...»
«По производству валовому...»
По трубе
Погоны
«Пограмотней меня и покультурней!..»
Погружение
«Под этим небом серым...»
Подписи под домами
«Подписи собирают у тех...»
«Подравняйсь!..»
«Подышал свежим...»
Подъем
«Поем. А в песне есть...»
Польза невнимательности
Польза похвалы
Полюс
Помогай, кто может
«Понятны голоса воды...»
Портняжка и храбрость
Посад
После землетрясения
«После эпохи посмертных реабилитаций...»
Последние кустари
Последние три четверти часа
«Поспешно, как разбирают кефир...»
«Поэт растет не как дерево...»
«Поэзия — обгон, но не товарищей...
«Пограмотней меня и покультурней!..»
«Право галочки....»
Православие не в процветанье...
«Пред тем, как сесть на самолеты...»
Предтечи
Преимущества сорокалетнего возраста
Признаки вечности
Прогресс в средствах массовой информации
«Продолжается жизнь — даже если я кончился...»
Проект страшного суда
«Прожил жизнь, чтобы выяснить
«Пуговицы позастегнувши плотно...»
Пьяницы и государство
«Пьяный. Очень пьяный — в доску, в дым...»
**************************************************
ПАРЫ ГОРОДА
Подпирают тяжесть небосвода,
выдох слушают его и вдох
параллельно с трубами завода
колокольни из былых эпох.
Рядом с испареньем индустрии
с давней поднимаются поры,
вверх уходят
и пары вторые:
благолепья ветхого пары.
По еще непонятым законам
вместе с бестелесным и духовным,
отдающим мелкие грешки,
отдает промышленность лишки,
прочищает темные кишки.
Все это в хорошую погоду
вверх идет, как каждый видеть мог.
В ветреное время года
все это идет куда-то вбок,
где сосуществуют миром, ладом,
в рамках тесной дружеской семьи,
углекислый газ и просто ладан,
смешивая формулы свои.
ПЕЙЗАЖ С ТЕЛЕБАШНЕЙ
Останкинская телебашня
уже привычна и домашняя
и, несмотря на малый стаж,
в столичный вписана пейзаж.
Насущная, как пайка хлеба,
она вершит свои дела.
И все-таки она стрела,
направленная прямо в небо.
Полувоздушна, невесома,
сама собой в ночи несома,
вся музыка, хоккей, балет,
она к утру начнет белеть,
светлеть от солнечного света.
И вот уже — совсем светла!
Но все-таки она стрела,
направленная прямо в небо!
ПЕРЕПИСКА С НАЧИНАЮЩИМИ АВТОРАМИ
В огромном
почтовом ящике,
где место
нашлось бы "Илиаде" с "Одиссеей",
пакет не от Гомера, от поэта,
известного не столь.
Без спешки разрываю упаковку.
На стол планирует тетрадка.
Сейчас посмотрим,
на чем она открылась.
Как эта новизна старообразна!
В пороках этих вовсе нет соблазна!
А рифмы девятнадцатого века,
с учетом искажений и аварий,
не сильно впечатляют человека,
читавшего абрамовский словарик!
Все это — "против".
Что же "за"?
А то, что
в эпоху множительных аппаратов
доставила мне городская почта
рукопись,
а не машинопись.
Оставим на мгновенье содержанье,
калькирующее многое другое.
Познаем почерк, твердый, без дрожанья.
Написано железною рукою!
Страниц не менее двухсот!
Поэма.
Притом, как выясняется, с прологом.
Все от руки: сюжет, идея, тема.
Написано забавным русским слогом,
которым сложена еще "Фелица",
и "Душенька", и многое другое.
Ба! — думаю. Знакомые все лица!
Но — писано железною рукою.
Слог смыслу соответствует. Не вяло,
а бойко. Много грому, много звону,
а то, что знаков препинанья мало,-
ну что ж, читай без всякого препону.
Не разгибаясь, сколько воскресений
писал, писал, стараясь попонятней.
Стыжусь ухмылок, головотрясений
и раздраженья.
Маршем на попятный!
А что там, электричество иль свечи
в обратном адресе его мелькают?
Прочту насквозь. Погибну, но отвечу.
Перо само себя уже макает
в чернильницу,
и, полный уваженья,
пишу я "уважаемый"
и сразу,
без огорченья и без раздраженья,
выписываю ласковую фразу.
Поэты мира!
Сочинять спешите.
Не прочитают то, что не напишут.
С талантом и без оного — пишите!
И — пишут. Понимаете ли — пишут!
ПЕРЕПЛАВКА ПРОВОЛОКИ
Постепенно проволоку-колючку,
международную язву-злючку,
ограждавшую
столько сердец и голов,
сматывают
с колов.
Столько раз давившая, словно танки,
рвавшая, словно псы, в куски,
переплавлена в длительные болванки,
безответственные тупые куски,
у которых не будет нервной дрожи —
им, конечно, полностью все равно —
ни от пятен крови,
ни от клочьев кожи,
что с шипов свисали когда-то давно.
Бытовою утварью становясь,
продолжает железо служенье и бденье,
и все больше железа идет на связь
меж людьми,
все меньше на разъединенье.
ПЕРЕПРОБЫ
Перепробы. Переперепробы.
Сутки целые не снимешь робы.
Щец горячих запах позабудешь,
если перепробу делать будешь.
Солнышко — и то мимо проходит,
если перепроба не выходит.
Но зато едва удастся опыт,
только-только выйдет, выйдет он,—
явственно листвы услышишь шепот
и лучей — по стеклам — тихий звон.
ПЕРРОН
Она стояла и рукой махала,
хоть поезд отблеснул во тьму давно
и скрылось в отдалении окно
с небрежно-ласковым лицом нахала.
Она махала вовсе не ему —
конец был полный, с подписью,
с печатью, —
а кратенькому счастью своему,
коротенькому счастью.
Ее
почти великая душа
из этого
почти нуля
достала
крупицы драгоценного металла,
о коих он не ведал, мельтеша.
Ловча, о них он не подозревал
и потому не слишком горевал,
что, против всех своих житейских правил.
хоть что-нибудь
другой душе оставил.
Она представила, как в этот миг
он вертит головою в ресторане
и, несмотря на все старанья,
не видит вовсе женщин молодых.
И сдунула она снежок с платка
снежинки
до единой
ловко сдула.
Ее повадка, показалось мне, легка.
Ее походка,
показалось мне,
бездумна.
* * *
Песню крупными буквами пишут,
и на стенку вешают текст,
и поют, и злобою пышут,
выражают боль и протест.
Надо все-таки знать на память,
если вправду чувствуешь боль,
надо знать, что хочешь ославить,
с чем идешь на решительный бой.
А когда по слогам разбирает,
запинаясь, про гнев поет,
гнев меня самого разбирает,
смех мне подпевать не дает.
ПЛАНИРУЯ, НЕ ЗАРЫВАЙСЯ!
Планированье подкачало.
Все думал: самое начало.
Все думал: разбегусь, взлечу
и долечу, куда хочу,
и сделаю любое дело!
И с двух концов палил свечу.
И с двух концов свеча горела.
Свеча горела с двух концов
и кончилась в конце концоа,
и свет погас,
и воск истаял.
Задача, что себе он ставил,
до сей поры не решена.
Беда его или вина,
но нет! Не решена она.
Планируя, не зарывайся
и от земли не отрывайся.
Скрывайся в облачной дали
и выбивайся в короли,
не отрываясь от земли.
* * *
Плановость пламени,
пламенность плана.
Как это было
гордо и славно.
Планы планировали прирост
по металлу, по углю, по грече
и человека в полный рост,
разогнувшего плечи.
Планы планировали высоту
домны и небоскреба,
но и душевную высоту,
тоже скребущую небо.
План взлетал, как аэроплан.
Мы — вслед за ним взлетали.
Сколько в этом была тепла —
в цифрах угля и стали!
* * *
По производству валовому
у нас второе место в мире.
Зато без треску или звону,
а точно, дважды два четыре,
нигде себе не видим равных
мы
по продукции терпенья,
как будто в поднебесных странах
учились ангельскому пенью.
Как скучно в поднебесных странах!
Холодновато, иустовато,
и с ангелами там на равных
летают молний киловатты.
Но не у молний, у эфира
учились вялому уменью.
И на чемпионате мира
по категории терпенья
мы первые. Все призовые
места за нашею страною.
И даже тучи грозовые
нас огибают стороною.
ПО ТРУБЕ
Труба поет с утра.
А что она поет?
Она поет: пора!
Она поет: вперед!
Она поет: вставай
и приступай к труду.
Вставай и план давай!
Я слушаю трубу.
Я по трубе вставал,
слегка трубе пенял,
но все же план давал
и перевыполнял.
Сперва — едва-едва.
Потом — гляди-смотри!
Бывало и сто два
процента, и сто три.
Кто по гудку встает,
кто по звонку встает,
а мне — труба поет,
заспаться не дает.
И серебрится звук,
седой, как виноград,
и для умелых рук
как будто нет преград.
ПОГОНЫ
Шепталась шоферня: "Офицерье".
Штабная шоферня не уважала.
Но дело было сделано: вожжами
стегнули все армейское житье.
Отрытое не из могил — из ям,
где марковцы, дроздовцы и корниловцы,
то слово отлетело к сыновьям.
Могильщиков — их победителей.
И вдруг Шкуро — тогда еще живой —
почувствовал затылком дых погони,
почувствовал: большевики погоны
срывают, вместе с головой.
И трогательная геометрия
шпал, кубарей, а также треугольников,
у Архимеда или же у школьников
похищенная,
как в песок струя,
ушла.
* * *
Пограмотней меня и покультурней!
Ваш мозг — моей яснее головы!
Но вы не становились на котурны,
на цыпочки не поднимались вы!
А я — пусть на ходулях — дотянулся,
взглянуть сумел поверх житья-бытья.
Был в преисподней и домой вернулся.
Вы — слушайте!
Рассказываю — я.
ПОГРУЖЕНИЕ
Нахлобученная, как пилотка,
на сократовский лоб волны,
прямо вниз уходит подлодка,
в зону сумрака к глубины.
Как легка ее темная тяжесть,
когда с грациею лепестков,
то играя, а то будто тешась,
утопляет она
перископ.
Хороша ее грузная легкость.
Ей что вниз, что вверх — все равно.
Хороша ее грустная ловкость —
ускользать от небес на дно.
* * *
Под этим небом серым,
что дождиком сечет,
контроль приходит верам,
теориям — учет.
Смывает неумолчный дождь
клочки газет, следы чернил,
все то, что неумолчный вождь
наговорил, насочинил,
и размокает, как сухарь,
в потоках этих дождевых
теоретическая старь,
а до чего я к ней привык!
ПОДПИСИ ПОД ДОМАМИ
Каменную макулатуру
трудно сдать в утиль.
Мраморную одежку
слишком долго донашивать.
Землетрясений тоже
в центре России нет.
Будут стоять колонны,
здания приукрашивать.
Будут глаза мозолить,
будут портить вид.
Будущие поколения
это не раз удивит.
Поэтому, товарищи
градостроители,
тщательно продумывайте
наши обители.
Чтобы только по совести
всем вам себя вести,
надо было бы подписи
под домами ввести.
* * *
Подписи собирают у тех,
кто бы охотнее выдал деньгами.
Это же не для потех и утех
в шуме и гаме
вдруг услыхать тишину.
В тишине,
тихой, как заводь:
— Кто ты?
— Куда ты?
— На чьей стороне?
Подпись поставить.
* * *
— Подравняйсь! — Не пожелал
подравниваться.
— Стройсь! — Не захотелось
строиться.
Образ вовсе не такого равенства
у меня в мировоззреньи кроется.
Не казарма с казнями и кознями
и с неоИванушками Грозными
и не банок полка или рота
с равенством сардинки или шпрота!
Я вам не штампованный пятак.
Если так, то я — не так.
* * *
Подышал свежим
сельским кислородом.
Трость на ель вешал,
говорил с народом.
И народ веско
говорил сдуру:
Это наш Васька!
Как его раздуло!
ПОДЬЕМ
Это время нулевого цикла.
Вялая и сонная душа
за ночь к ночи хорошо привыкла —
покидает не спеша.
Ты ее то помазком помажешь,
то радиопесней ублажишь,
порекомендуешь и подскажешь:
покидайте темноту и тишь.
Но привычна и блаженна косность
сна,
и оставлять родную тьму,
ночи хаос обменять на космос
дня
душе, наверно, ни к чему.
Тем не менее кончать с нирваной,
сюрреалистической и рваной,
надо!
Суну голову под кран,
ночи вымою последний грамм!
Утро, укорачивая тени,
солнце синевою облекло.
То, что было темью, темью, темью,—
все теперь светло, светло, светло.
* * *
Поём. А в песне есть
в смешеньи с правдой голой
и музыка, и текст,
и, что важнее, голос.
А в песне есть тоска,
а в песне есть синкопы
и пехтуры река,
залившая окопы.
И прополаскивая
гортани ураганом,
вплывает нота ласковая,
несомая органом.
И переворачивая
сердца до основанья,
вплывает нота вкрадчивая,
ропща и изнывая.
То нежась, то ленясь,
пропитываясь снами,
то с нами, то для нас
она плывет над нами.
ПОЛЬЗА НЕВНИМАТЕЛЬНОСТИ
Не слушал я, что физик говорил,
и физикой мозги не засорил.
Математичка пела мне, старуха,
я слушал математику вполуха.
Покуда длились школьные уроки,
исполнились науки старой сроки,
и смысл ее весь без вести пропал.
А я стишки за партою кропал.
А я кропал за партою стишки,
и весело всходили васильки
и украшали без препон, на воле,
учителями паханное поле.
Голубизна прекрасных сорняков
усваивалась без обиняков,
и оказалось, что совсем не нужно
все то, что всем тогда казалось нужно.
Ньютон-старик Эйнштейном-стариком
тогда со сцены дерзко был влеком.
Я к шапочному подоспел разбору,
поскольку очень занят был в ту пору.
Меняющегося мирозданья грохот,
естественниками проведенный опыт
не мог меня отвлечь или привлечь:
я слушал лирики прямую речь.
ПОЛЬЗА ПОХВАЛЫ
Я отзывчив на одобрения,
как отзывчивы на удобрения
полосы нечерноземной
неприкаянные поля:
возвращает сторицей зерна
та, удобренная, земля.
А на ругань я не отзывчив,
только молча жую усы,
и со мной совершенно согласны
пашни этой же полосы.
Нет, не криком, не оскорблением —
громыхай хоть, как майский гром,
дело делают одобрением,
одобрением и добром.
ПОЛЮС
Где сходятся восток и запад,
сливаясь в север,
там юг везде, куда ни взглянешь,
там — полюс.
Когда-то — точка приложенья
надежд геройских,
а ныне — станция на льдине
с месткомом,
недолгим ожиданьем почты
и стенгазетой.
Там полюс, и командировку
туда дают, но неохотно,
поскольку он давно описан,
и даже слишком,
как посадки
тридцать седьмого года,
когда Папанин сидел на льдине,
на полюсе,
и думал:
сюда — не доберутся.
ПОМОГАЙ, КТО МОЖЕТ
Помогать хоть по разу, хоть по одному,
не отказывать, если не в дружбе, то в займе.
Помогать то суму поднести, то тюрьму
перенесть, помогать, а не хлопать глазами.
Человек звучит гордо, покуда ему
этот звук не глушат, не размочат слезами.
Очень сложно, неясно и даже темно,
если все непонятно. Понятно одно:
если можешь помочь — помогай, сколько сможешь.
Помогай! Если помощь на завтра отложишь,
все равно — не сегодня, так завтра поможешь,
отказать не сумеешь ему — все равно.
* * *
1
Понятны голоса воды
от океана до капели,
но разобраться не успели
ни в тонком теноре звезды,
ни в звонком голосе Луны,
ни почему на Солнце пятна,
хоть языки воды — понятны,
наречия воды — ясны.
Почти домашняя стихия,
не то что воздух и огонь,
и человек с ней конь о конь
мчит,
и бегут валы лихие
бок о бок с бортом, кораблем,
бегут, как псовая охота!
То маршируют, как пехота,
то пролетают журавлем.
2
Какие уроки дает океан человеку!
Что можно услышать, внимательно выслушав реку!
Что роду людскому расскажут высокие горы,
когда заведут разговоры?
Гора горожанам невнятна.
Огромные красные пятна
в степи расцветающих маков
их души оставят пустыми.
Любой ураган одинаков.
Любая пустыня — пустыня.
Но море, которое ноги нам лижет
и души нам движет,
а волны морские не только покоят, качают —
на наши вопросы они отвечают.
Когда километры воды подо мною
и рядом ревет штормовая погода,
я чувствую то, что солдат, овладевший войною,
бывалый солдат сорок третьего года!
ПОРТНЯЖКА И ХРАБРОСТЬ
Чем становился старше портняжка,
тем становилось портняжке тяжко,
руки ныли, спина немела,
белее мела лицо бледнело.
Был бы этот портняжка робкий,
выбило б из ситуации
пробкой.
Только ему репутация храбрости
не позволяла выказать слабости.
Раз обозвали храбрым портного
и называли снова и снова,
а называние, именование
очень организует сознание.
Станешь храбрым на самом деле,
если семь раз назовут на неделе.
Храбрым и в самом деле стал он,
но одновременно стал усталым.
...Все-таки весело было и мило
в слабости демонстрировать силу,
браться за гуж и казаться дюжим,
так что об этом портняжке — не тужим.
ПОСАД
Дома напоминали ульи,
где вился рой чудес:
не деревянные, как стулья —
древесные, как лес.
Не плотники — краснодеревцы,
не спрохвала — благословясь,
выкидывали те коленца,
ту вили вязь.
Я этот город, словно сонник,
прошел, перелистал,
и каждый новый подоконник
иным цветком блистал.
То ладаном, то палисандром
шибало из окон,
и каждый новый палисадник
иначе огражден.
Брехали псы. Успешно пели
большие петухи,
пока в душе неспешно спели
такие вот стихи.
ПОСЛЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ
Земля трясется, может быть, не чаще,
чем век назад,
и так же, как тогда,
шатается людское счастье
и устанавливается беда.
О шаткости, о бренности, о тленности
разрушенные города
задумались — о том, о чем по лености
не думали, пока земля тверда.
Жилье внезапно потерявший житель
склонился перед натиском идей,
задумался:
всеблаг ли вседержитель?
Зачем ему мучения людей?
Но как столетие назад, тревога
о том, где спать, о том, что есть,
глушит сомнение в благоволенье бога,
откладывает прения: он есть?
Бог — высоко. До бога далеко.
Присутствие его неощутимо.
И трогая трехдневную щетину
рукой,
сгущенное вскрывает молоко.
* * *
После эпохи посмертных реабилитаций
пришла эпоха прижизненных чествований,
особенно для художников:
работают на свежем воздухе
и хорошо сохраняются.
В семидесятилетии
есть нечто обнадеживающее.
Восьмидесятилетие
празднуется, как гарантия
несокрушимости здоровья
не юбиляра, а твоего.
Девяностолетие
вызывает раздражение:
мол, берет не по чину.
Зато столетие,
у кого бы оно ни наступило,
будет праздноваться всем коллективом.
ПОСЛЕДНИЕ КУСТАРИ
А я застал последних кустарей,
ремесленников слабых, бедных, поздних.
Степенный армянин или еврей,
холодный, словно Арктика, сапожник
гвоздями каблуки мне подбивал,
рассказывая не без любованья,
когда и где и как он побывал
и сколько лет — за это подбиванье.
Присвоили заводы слово «цех»,
цеха средневековые исчезли,
а мастера — согнулись и облезли.
Но я еще застал умельцев тех.
Теперь не император и не папа —
их враг, их норма, их закон,
а фининспектор — кожаная лапа,
который, может, с детства им знаком.
Работали с зари и до зари
фанатики индивидуализма.
В тени больших лесов социализма
свои кусты растили кустари.
Свое: игла, наперсток, молоток.
Хочу — приду! Хочу — замок повешу.
Я по ладоням тягостным, по весу
кустаря определить бы смог.
ПОСЛЕДНИЕ ТРИ ЧЕТВЕРТИ ЧАСА
Последние три четверти часа
перед Москвой и домом:
Москвы-реки песчаная коса,
высокие, густые небеса
и новенькая лесополоса,
и вдруг в окно вагонное
роса
пахнет родимым чем-то и знакомым.
Последние три четверти пройдут.
Ты сходишь на асфальт окраин,
дорожным сквозняком еще продут
и перегромом рельсовым ограян.
Еще продут дорожным сквозняком!
Но снова ты
навечно в этом городе,
и вся Москва подкатывает,
ком
Москвы
подкатывает к горлу.
* * *
Поспешно, как разбирают кефир
курортники после кино,
и мой на куски разбазарили мир.
Куда-то исчез он давно.
А был мой мир хороший, большой
с его мировым бытием,
и полон был мировой душой
его мировой объем.
Я думал, что я его сохраню
и в радости и в беде
и буду встречать семижды на дню,
но где он сегодня? Где?
Его разобрали на части скорей,
чем школьники из школьных дверей
бегут со всех ног в свое
отдельное бытие.
* * *
Поэт растет не как дерево,
поэт растет как лес,
выдерживает порубку
и зеленеет снова,
поскольку оно без плоти,
поскольку без телес
наше вечнозеленое СЛОВО.
Поэт выдерживает даже забвенье,
даже всеобщее молчанье.
Слово его еще увереннее,
когда оно отчаяннее.
Когда ты в расчете с самим собой
и расплатился с собой до рубля —
стой незыблемо, как собор,
под которым вся земля.
Стойко стой, ничуть не горбясь,
не шатаясь на ветру.
Смело стой, как стрелковый корпус,
вся страна за которым в тылу.
* * *
Поэзия — обгон, но не товарищей,
а времени, и, значит, напряжение,
все провода со всех столбов срывают:
и с ног до головы — вооружение.
Маршал Толбухин одевал бойцов
в пуленепробиваемые латы.
А вы что думали?
А для баллады
не то ли требуется
в конце концов?
Поэзия должна быть тяжела,
как скоростной, как турбореактивный,
который волочит свои крыла
сквозь облака, как рыба через тину.
Громоздкими поэмы быть должны.
В наш век скорей всего летят громады,
а запахи у них и ароматы —
словно у пашни, фабрики, войны.
Чтобы лететь легко и далеко,
казаться нужно медленным и тяжким,
разрывам и разломам и растяжкам
не подлежащим,
чтоб лететь легко.
* * *
Право галочки. Право ставить
синих птиц или красных птиц.
Право выпустить галочек в заводь
подготовленных кем-то страниц.
Странно право жизни и смерти
в наше время выглядит. Смерьте
право галочки. Точно оно
праву жизни и смерти равно.
Обладал и я этим правом
на прекраснейшей из планет.
В свежем кителе, с видом бравым
я решал, кому жить, кому нет.
Осторожно, спокойно, ловко
дурака я такого валял:
птичке скручивалась головка,
клюнуть птичке — не позволял.
Перемешаны кривда и правда.
Просочилось добро сквозь зло.
Это все чистейшая правда.
Был я молод, и мне — везло.
* * *
Православие не в процветанье:
в ходе самых последних годов
составляет оно пропитанье
разве только крещеных жидов.
Жид крещеный, что вор прощенный —
все равно он — рецидивист,
и Христос его — извращенный,
наглый, злой, как разбойничий свист.
Но сумевший успешно выкрасть
облачения и кресты,
не умеет похитить
хоть немножечко доброты.
Жид крещеный — что конь леченый —
сколько бы ни точил он ляс,
как ни шествовал бы облаченный
в многошумный синтетик ряс,
проще с нами, просто жидами,
что давно, еще при Адаме,
не добром торговали и злом,
только фактом, только числом.
* * *
Пред тем, как сесть на самолеты,
они сжигали корабли
и даже пыль родной земли
с подошв поспешно отрясали.
Но пыль родной земли в пыли
чужой земли они нашли,
не слишком далеко ушли
с тех пор, как в самолет влезали.
И вместо пахотных полей —
магнитные поля отечества,
и полевым сменен цветком
военно-полевой устав.
Грохочет поездной состав
и компасная стрелка мечется.
Кто севером родным влеком,
тому он югов всех милей.
ПРОГРЕСС В СРЕДСТВАХ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ
Тарелка сменилась коробкой.
Тоскливый радиовой
сменился беседой неробкой,
толковой беседой живой.
О чем нам толкуют толково
те, видящие далеко,
какие интриги и ковы
изобличают легко,
о чем, положив на колени
ладонь с обручальным кольцом,
они рассуждают без лени,
зачин согласуя с концом?
Они и умны и речисты.
Толкуют они от души.
Сменившие их хоккеисты
не менее их хороши.
Пожалуй, еще интересней
футбол, но изящней — балет
и с новой пришедшие песней
певица и музыковед.
Тарелка того не умела.
Бесхитростна или проста,
ревела она и шумела:
близ пункта взята высота.
Ее очарованный громом,
стоять перед ней был готов,
внимая названьям знакомым
отбитых вчера городов.
Вы раньше звучали угрюмо,
когда вас сдавали врагу,
а нынче ни хрипа, ни шума
заметить никак не могу.
Одни лишь названья рокочут.
Поют городов имена.
Отечественная война
вернуть все отечество хочет.
ПРЕДТЕЧИ
Мою фамилию носили три русских поэта:
Николай — сенатор, переводчик Мицкевича
(Рыльский хвалил его переводы);
Александр, точнее, Александр Сергеевич,
пьяница и бедняга
(Фофанов посвятил ему поэму);
и жена Александра,
имя — не помню
(у пьяниц жены с простыми именами).
Ко всем троим я был лоялен,
рассказывал о них на семинарах,
даже помянул в какой-то статейке.
Они мне не мешали.
А Павел Васильев, встречая Сергея Васильева,
говорил: пошел вон с фамилии!
Хотя Сергей не мог помешать Павлу.
Я был терпимее, я был моральнее,
и три предшественника однофамильца
гремят в безвестности, бушуют в пустыне —
Сенатор, пьянчуга и жена пьянчуги.
Русские, православные, дворяне,
начавшие до меня за столетье,
превосходившие меня по всем пунктам,
особенно по пятому пункту,
уступающие мне тольно по одному пункту:
насчет стихов. Я пишу лучше.
По теории вероятности
возможен, даже неизбежен пятый Слуцкий,
терпимый или нетерпимый к однофамильцам,
может быть, буддист, может быть, переплетчик.
Он предоставит мне возможность
греметь в пустыне
и бушевать в безвестности.
ПРЕИМУЩЕСТВА СОРОКАЛЕТНЕГО ВОЗРАСТА
Сорок лет с пустяком еще было —
сорок с чем-нибудь только
годов.
Я еще не утрачивал пыла
и почти ко всему был готов.
Сорок лет — это молодость старости,
самое начало конца,
когда столько еще до старости,
когда столько еще до конца!
Я носил цветные рубашки
славной выкройки: "Я те дам!"
Я еще не утратил замашки,
сродные тридцати годам.
Я еще на женщин заглядывался,
а не то что сейчас: глядел.
Жил и радовался.
Просто радовался!
И не думал про свой предел.
Я еще сажал деревья,
зная, что дождусь плодов,
и казался мне древним-древним
счет
настигших сегодня годов.
Словно сорок сороков
вместе с сорока друзьями,
я взлетал высоко-высоко
и не думал о черной яме.
И другие есть льготы и прелести,
краю нет им, конца им нет,
у поры незабвенной зрелости,
именуемой: сорок лет.
ПРИЗНАКИ ВЕЧНОСТИ
Еще лаяли псы и брехали,
еще были злей сатаны,
еще рвали штаны на нахале,
подставляющем им штаны!
Этот лай, этот брех пополуночи
и собачьих цепей перезвон
у меня, современного юноши,
вызывали вечности тон. ???
В громком городе без окраин
бьет в глаза твои вечности свет,
если ты вороньем ограян,
если ты петухом воспет,
если над головою встанет
неожиданная звезда,
если в полночь
цепью грянет
пес,
не прекративший труда.
ПРИКЛАДНАЯ ПСИХОЛОГИЯ
Чуть кончилась математика,
ребята бегут во двор.
Сангвиники бьют флегматика,
нарушившего уговор.
Темперамент — характеру,
отвесивши пару плюх,
немало сил истратили,
зато укрепили дух.
Еще до звонка историку
осталось десять минут.
Холерики меланхолику
шею еще намнут.
* * *
Продолжается жизнь — даже если я кончился.
Продолжается жизнь — даже если я скорчился,
словно в огненной вьюге
бумажный листок.
Все равно: юг — на юге,
на востоке — восток.
* * *
Прожил жизнь, чтобы выяснить, что все кончается
у счастливых, а также у тех, кто отчается.
И отчаянье, и ужасный конец —
все имеет конец.
Но пока выяснял, он рассветы встречал
и закаты
и опыт свой малый удвоил.
И усвоил себе все начала начал,
прежде чем окончанье конца он усвоил.
Небеса над ним плыли огромные, синие.
Солнце днем его жгло, ночью мгла его жгла.
И он понял, что жизнь — бесконечная линия,
и он понял, что смерть, словно точка, мала.
ПРОЕКТ СТРАШНОГО СУДА
Страшный суд не будет похож
на народный и на верховный.
Род людской, дурной и греховный,
он, возможно, не вгонит в дрожь.
Может быть, бедный род людской
отбоярится, отопрется,
откричится и отоврется
и тихонько уйдет на покой.
А покой — это вам не рай,
это вам не поповский фетиш,
где что хочешь, то выбирай,
куда хочешь, туда и поедешь.
Страшный суд не имееПравославие не в процветанье...известного не столь.То нежась, то ленясь,т средств,
чтоб взвалПризнаки вечностина чем она открылась.br /br /br /ить на себя этот крест
устроения рода людского.
Он поступит иначе. Толково.
Словно бедного профсоюза
в доме отдыха, он разрешит
самые неотложные узы
и в округе гулять разрешит.
И трехразовым он питанием
обеспечит, постельным бельем
и культмассовым воспитанием.
Вот и весь возможный объем
благ. А более даже странно
ждать от тех роковых минут.
Потому что он все-таки Страшный,
не какой-нибудь, суд!
* * *
Пуговицы позастегнувши плотно,
еле успевши разок взглянуть,
юность решает бесповоротно,
зная,
что сможет еще повернуть.
Пуговицы, где возможно, ослабивши,
до одного перепробовав клавиши,
старость решает бесповоротно,
словно усталый решает — заснуть.
ПЬЯНИЦЫ И ГОСУДАРСВО
Государство
спирт из хлеба гонит,
водку продает,
пьяницам проходу не дает,
с улицы в подъезды гонит.
Пьяница
работает с утра
и наедине соображает,
скоро ли придет его пора.
На троих потом соображает.
Государство
вытрезвитель строит,
вешает по стенам лозунга,
пропагандою пороки кроет,
заявляет пьянице: «Ага!»
Пьяница
лежит, лежит, лежит,
спит бесповоротно
и во сне бежит, бежит, бежит
от закона в подворотню.
* * *
Пьяный. Очень пьяный — в доску, в дым,
С пошлым взором, с волосом седым —
Говорит в трамвае: “Хорошо
быть красивым или молодым”.
Гладит он себя по волосам,
Рукавом проводит по глазам:
— Слышь, разумеешь, — говорит.
— Слышу, разумею, знаю сам.
