«С лёгким треском и пощёлкиваньем ливень...»
«С любопытством, без доброжелательства...»
С маху в дождь!
С натуры
Самая военная птица
«Самолеты бьются, а прежде...»
Самостоятельность
«Самохвалы собирают самовары...»
«Сапожники, ах, проказники...»
Светите, звезды
«Сеанс под открытым небом...»
«Семь с половиной дураков...»
«Сентиментальность. Область чувств...»
Сжигаю старые учебники
«Слишком умственный характер...»
Смерть велосипедиста
Смерть врага
«Смерть моя еще в отлучке...»
«Смирно мы стояли. По команде...»
Снос
Собака с миной на ошейнике
Содержание истории
«Солнце ушло на запад...»
Сон — себе
Сонет СО
Сопоставляя даты
«Союз писателей похож на Млечный Путь...»
Спекулянт
Способность краснеть
Справки
Спрямление кривизны
Старая техника
Старая фотография
Стариковские дела
Стариковские костюмы
«Старшему товарищу и другу...»
Старые дачники
Старый снег и новый снег
«— Старье! — мне говорят,— все это!..»
Стирка гимнастерки
«Страхи растут, как малые дети...»
Строитель рая живописец Древин
«Судьба не откладывала на потом.»
***********************************************
* * *
С лёгким треском и пощёлкиваньем ливень,
Точно пламень, по листве перебегал,
Слабый стволик — то ли липин, то ли сливин, —
Словно ладя тетиву, перегибал.
Ливень пел; как в тигле, плавился в кювете,
Расползался, блеском улицы залив,
Расплетал, сплетал болтавшиеся плети
Длиннолистых, без того плакучих ив.
Барабанил по наличникам железным,
По навесу жестяному колотил,
Был он летним, плодоносным, полновесным —
И светлел, и затихал, и уходил.
И по уличным разливам, переливам
Плыли отсветы — следы его затей.
И сиял июль, сиял, как перед ливнем,
Но серебряней, хрустальней, золотей.
* * *
С любопытством, без доброжелательства
наблюдаю обстоятельства
жизни тех, кого зовут счастливцами
с их вполне спокойной совестью,
с красными от счастья лицами
и железно'й выдержкой пред новостью,
каковой она бы ни была.
До чего у вас, счастливцы,
хорошо идут дела!
До чего вы, счастливцы, счастливы!
До чего вам некуда спешить!
Вороха несчастья и напраслины
до чего вам неохота ворошить.
С МАХУ В ДОЖДЬ !
Разгорается, расцветает дождь,
пламенеет, благоухает ливень.
Нет, его в подъезде не переждешь
в настроении желчном и несправедливом.
Ливень-проливень будет лить-проливать
до утра
и завтра, и послезавтра.
Очень долго солнышку не бывать —
набирайтесь же куражу и азарта
и, газетой, свежей газетой закрыв
голову и подвернув штанины,
с маху прыгайте в дождевой обрыв
и в лихие, счастливые
ливня стремнины.
Дождь ведь самая важная,
самая влажная форма жизни
и лучшая из новостей.
А промокнете до костей — неважно!
Вы успеете высохнуть до костей.
С НАТУРЫ
Толпа над упавшим решает: пьяный или больной?
Сердечник или алкоголик?
И, как это часто случается с родимою стороной,
в обоих случаях сетуют о всех скорбях и болях.
Ну что ж, подойду, послушаю, о чем толкуют они
какие решенья рубят?
У нас ведь это не любят: падающего подтолкни!
У нас не бьют лежачих и гибнущих не губят.
— Инфаркт,— утверждает женщина.—
Конечно, это инфаркт! —
Она то вздохнет, то ахнет.
— Не факт,— говорит мужчина.—
Конечно, это не факт.
Инфаркты водкой не пахнут.
Покуда все советуются, как бы помочь ему,
покуда я оттачиваю очередную строфу,
уста его произносят невыразимое «мму!»
и вслед за тем выталкивают неизъяснимое «тьфу!»
И все ему сообщают о том, что с утра не пьют.
— Но я именинник сегодня! — он сумрачно
сообщает.
И, вежливо посмеявшись (у нас лежачих не бьют),
ему охотно прощают.
* * *
Сам с собой разговаривал. Мне
на чужой стороне,
куда я был заброшен судьбой,
пущен веком,
говорить со своим человеком,
а еще точнее — с собой
хорошо было. Я задавал
риторические вопросы.
А потом сам себе давал
риторические ответы,
отвлекаясь от жизненной прозы
приблизительным стилем поэта.
Уважал меня мой собеседник.
Не какую-нибудь чепуху —
обо всех своих спасеньях
я выкладывал, как на духу.
Колебанья свои выкладывал
и сомненья свои снимал.
Я ему толково докладывал,
с пониманьем он мне внимал.
Я ему талдычил, как дятел,
я кричал на него совой,
а прохожие думали: "Спятил!
Говорит сам с собой."
САМАЯ ВОЕННАЯ ПТИЦА
Горожане,
только воробьев
знавшие
из всей орнитологии,
слышали внезапно соловьев
трели,
то крутые, то отлогие.
Потому — война была.
Дрожанье
песни,
пере-пере-перелив
слышали внезапно горожане,
полземли под щели перерыв.
И военной птицей стал не сокол
и не черный ворон,
не орел —
соловей,
который трели цокал
и колена вел.
Вел,
и слушали его живые,
и к погибшим
залетал во сны.
Заглушив оркестры духовые,
стал он
главной музыкой
войны.
* * *
Самолеты бьются, а прежде
так не бились. Это и то, что
так небрежно работает почта,
телевиденье так неясно,
глухо радио так вещанье,
не позволит боле надежде,
именуемой ныне прогрессом,
отвлекать, завлекать, морочить.
То ли что-то в моторе заело,
то ли просто ему надоело
день-деньской пить нефтепродукты,
то ли трубы его не продуты,
то ли общий износ морали
обернулся моральным износом
даже для специальной стали,
но прогресс остается с носом.
САМОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ
Самостоятельный! А прежде слово "смирный"
с значительной произносилось миной,
что, мол, смирен и, стало быть, хорош.
А нынче смирных ставят ни во грош.
А нынче смирных ни во грош не ставят!
Смиренье вечными снегами стает,
как только стает — вовсе утечет,
и смирные, они теперь не в счет.
Но самому стоять! Самостоятельно —
желательно, прекрасно и сиятельно!
По собственному поступать уму
и разбираться лично. Самому!
Самостоятельный! И значит: сам стою,
отвергнувши опеку и подпоры,
и ввязываюсь, если надо, в споры,
и этого нисколько не таю.
* * *
Самохвалы собирают самовары,
Пустозвоны собирают бубенцы.
Даже реки там не зимовали,
где бывали их гонцы.
Церковки, что позабыты веком,
обдирает глупость или спесь.
Галич — весь и Углич — весь,
Север с тундрой и тайгою — весь —
все обобраны с большим успехом.
И палеонтолог не бывал
в розысках существ, давно подохших,
где козла ночами забивал
в ожидании икон
фарцовщик.
Жизнь пошла куда живей.
Как все ныне изменилось.
Что при ликвидации церквей
две копейки килограмм ценилось,
ценят выше крабов и икры
в Лондоне, Париже и Милане.
Изменились правила игры.
Вот откуда пошлое старанье.
* * *
Сапожники, ах, проказники,
они на закон плюют:
сначала гуляют в праздники,
потом после праздников пьют.
Сапожники, ах, бездельники,
опять они пьяные в дым:
субботы и понедельники
пришпиливают к выходным.
Они сапоги тачают,
они молотком стучат
и многое замечают,
не уставая тачать.
В их спорах нет суесловия
и повторения книг.
Новейшая философия
начнется, быть может, с них.
СВЕТИТЕ, ЗВЕЗДЫ
Светите, звезды, сколько
вы сможете светить.
Устанете — скажите.
Мы — новые зажжем.
У нас на каждой койке
таланты, может быть.
А в целом общежитии
и гения найдем.
Товарищи светила,
нам нужен ваш совет.
Мы только обучаемся,
пока светите вы.
Пока у нас квартиры
и комнаты даже нет,
но ордера на космос
получим из Москвы.
Пока мы только учимся,
мечтаем, стало быть,
о нашей грозной участи:
звездой горящей быть.
* * *
Сеанс под открытым небом —
все звезды смотрят кино
и над сюжетом нелепым
смеются уже давно.
С экрана орут, заливают,
еще сюжета — на треть,
но облака уплывают:
им надоело смотреть.
* * *
Семь с половиной дураков
смотрели «Восемь с половиной»
и порешили: не таков
сей фильм,
чтобы пошел лавиной,
чтобы рванулся в киносеть
и ринулся к билетным кассам
народ. Его могучим массам
здесь просто нечего глядеть.
* * *
Сентиментальность. Область чувств.
Я этой области не чужд.
Я в эту область въезж и вхож
и только потому я гож
не только вкусику кружка,
но и большому вкусу круга,
где понимают дружбу друга,
осознают вражду врага.
СЖИГАЮ СТАРЫЕ УЧЕБНИКИ
Сжигаю старые учебники,
как юные десятиклассники.
Так точно древние кочевники
кострами отмечали праздники.
Нет, тех костров тушить не стану я.
Они послужат мне основою —
как хорошо сгорает старое,
прекрасно освещая новое.
Дымят книжонки отсыревшие.
Дымят законы устаревшие.
О, сколько выйдет дыма черного
из уцененного и спорного.
А сколько доброго и храброго
повысветлят огни искусные!
Костер стоит в конце параграфа.
Огонь подвел итог дискуссии.
СКВОЗЬ МУТНОЕ СТЕКЛО ОКНА
В окне — четыре этажа,
быть может, двадцать биографий
просвечивают, мельтеша,
сквозь стекла и сквозь ткань гардин
всем блеском разноцветных граней.
Их описатель я — один.
Да, если я не разберусь
сквозь ливня полосу косую,
их радость канет, сгинет грусть,
их жизнь пройдет зазря и всуе,
промчится неотражена,
замрет, отдышит невоспета.
Напрасно мужа ждет жена,
напрасно лампа зажжена,
и все напрасно без поэта.
Куплю подзорную трубу
и посвящу себя труду
разглядыванья, изученья
и описанья. Назначенье
свое, стезю свою, судьбу
в соседских окнах я найду.
* * *
Слишком умственный характер
принимает разговор —
слишком точный, слишком краткий
поединок мозговой,
слишком эрудиционный,
слишком нетрадиционный,
с лишком страсти и огня.
Чересчур не для меня.
И на форуме колоссов
места я не нахожу,
и, смущение отбросив,
я встаю и ухожу.
Лучше я пойду к соседу —
педагогу-старику
и старинную беседу —
воду в ступе — истолку.
Истолку и истолкую,
что там нового в кино,
а на форум ни в какую —
слишком для меня темно.
* * *
Слышу шелест крыл судьбы,
шелест крыл,
словно вешние сады
стелет Крым,
словно бабы бьют белье
на реке,—
так судьба крылами бьет
вдалеке.
СМЕРТЬ ВЕЛОСИПЕДИСТА
Нарушители тишины
жить должны или не должны?
Ну, конечно, не очень роскошно.
Жить хоть как-нибудь все-таки можно?
Где-нибудь работать, служить.
Жить!
Был однажды уже поставлен
этот самый вопрос и решен
работягой, от шума усталым,
и его же финским ножом.
Белой ночью в Североуральске
тишина. Ни лязга, ни хряска,
ни стуку, ни грюку. Тишь.
Что ты видишь во сне, когда спишь,
новый город на алюминии,
на бокситах,
из тех городов,
что смежают глаза свои синие
после многих тяжелых трудов?
Видишь ты, как по главной улице
над велосипедным рулем
негодяй какой-то сутулится
через всю тишину — напролом.
Он поет. Он весь город будит.
Не желает он знать ничего.
Петь еще пять минут он будет.
Жить он будет не больше того.
Улицу разбудил, переулок.
Целой площади стало невмочь.
Голос пьяных особенно гулок
ночью. Если белая — ночь.
Жить должны или не должны
нарушители тишины?
- Не должны! — решает не спавший
после смены и час, завязавший
воровство свое с давних пор
честный труженик, бывший вор.
С финкою в руках и в кальсонах
на ногах железных, худых,
защищать усталых и сонных,
наработавшихся, немолодых
он выскакивает
и пьяному всаживает
в спину
финку
по рукоять,
и его леденит, замораживает:
— Что я сделал? Убил! Опять!
Отвратительна и тупа еще
и убийством полным-полна
та, внезапно наступающая
оглушительная тишина.
И певец несчастный склоняет
голову
на свое же седло:
тишина его наполняет
окончательно и тяжело.
В ней смешались совесть и жалость
вместе с тем, что тогда решалось:
жить должны или не должны
нарушители тишины.
СМЕРТЬ ВРАГА
Смерть врага означает, во-первых,
что он вышел совсем из игры,
так жестоко плясавший на нервах
и мои потрясавший миры.
Во-вторых же,
и в-третьих,
и в-главных,
для меня значит гибель его,
что, опять преуспев в своих планах,
смерть убила еще одного.
Он был враг не земли и не века,
а какой-то повадки моей.
На еще одного человека
в человечестве
меньше людей.
* * *
Смерть моя еще в отлучке.
Я поэтому в отгуле.
Заложу я ручки в брючки.
Мне покуда черта в стуле.
Смерть моя, как неотложка,
едет и когда-то будет.
Поживу еще немножко.
Кто меня за то осудит?
Смерть моя морить устала,
выказать готова милость,
на ноги она пристала,
сапоги у смерти сбились.
Торопить ее не буду,
помешать ей не желаю,
лучше я ее забуду:
ах ты, гада нежилая.
Нежилая, пожилая,
знать тебя я не желаю!
* * *
Смирно мы стояли. По команде.
А когда командовали "Вольно!",
вольничали тоже по команде,
смирно вольничали мы невольно.
Эта точность, воинский порядок
нас в такое чувство приводили,
что гражданское, как непорядок,
в качестве примера приводили.
Старичок семидесятилетний,
непорядочный и лицемерный,
прославлялся, словно дождик
летний,
в лексике цветистой и чрезмерной,
в лексике барочной
прославлялся старичок порочный.
Вспоминаешь, горестно хохочешь,
бытием не оправдать сознанья.
Подбирать не хочешь рифмы
к этому воспоминанью.
СНОС
Еще я крепок и светел
и век простоять бы смог,
но механический ветер
сшибить меня хочет с ног.
Еще мои окна целы
и двери мои не скрипят,
но ради какой-то цели
трясут с головы до пят!
Гуляет стальное било.
Оно свою цель нашло.
Со мною столько было
и столько б еще могло!
Но что мне поделать с теми,
как с теми условиться мне,
кому не нужны мои стены
и гвоздь — ни один!— в стене.
И вопль не утешил нахальный,
забвения он не принес,
о том, что износ моральный
меня обрекает на снос.
СОБАКА С МИНОЙ НА ОШЕЙНИКЕ
Хмурая военная собачка
с миной на ошейнике идет.
Собачей в расстегнутой рубашке
за собой ее ведет.
Жарко. До войны не далеко
и не близко. Километров десять.
Цепку дернул собачей легко:
надо псу немедля что-то взвесить.
Все живые существа войны —
лошади, и люди, и собаки —
взвешивать немедленно должны,
ни к чему им тары-бары.
По своим каналам информации —
ветер, что ли, сведенья нанес —
перспективы для собачьей нации
знает этот хмурый, хмурый пес.
СОДЕРЖАНИЕ ИСТОРИИ
Ах, история, ах, чудеса!
Впрочем, если от дела не бегать,
всех уроков-то — на два часа.
Третий час уже нечего делать.
Сколько там ни листай фолианты,
ни выслушивай их голоса —
не умножатся варианты.
Всех уроков — на два часа.
Но какая прекрасная мука,
наслажденье какое уму
думать:
все-таки это — наука,
учит все-таки кой-чему.
Если с толком мозги раскинуть,
можно новых дорог не торить,
можно все ошибки людские
изучить и не повторить.
* * *
Солнце ушло на запад.
Я — остаюсь с востоком,
медленным и жестоким.
Я остаюсь с багровым,
огненным и кровавым.
Все-таки — трижды правым.
Солнце сюда приходит,
словно на службу. Я же
денно, нощно, вечно
в этом служу пейзаже.
Солнцу трудно, страшно
здесь оставаться на ночь.
Я — привычный, здешний,
словно Иван Степаныч,
словно Степан Семеныч,
словно Абрам Савёлыч.
Если соседи — сволочь,
значит, я тоже — сволочь.
Если соседи честные,
значит, мы тоже честные,
Я ведь тутошний, местный,
всем хорошо известный.
СОН — СЕБЕ
Сон после снотворного. Без снов.
Даже потрясение основ,
даже революции и войны —
не разбудят. Спи спокойно,
человек, родившийся в эпоху
войн и революций. Спи себе.
Плохо тебе, что ли? Нет, не плохо.
Улучшенье есть в твоей судьбе.
Спи — себе. Ты раньше спал казне
или мировой войне.
Спал, чтоб встать и с новой силой взяться.
А теперь ты спишь — себе.
Самому себе.
Можешь встать, а можешь поваляться.
Можешь встать, а можешь и не встать.
До чего же ты успел устать.
Сколько отдыхать теперь ты будешь,
прежде чем ты обо всем забудешь,
прежде чем ты выспишь все былье...
Спи!
Постлали свежее белье.
СОПОСТАВЛЯЯ ДАТЫ
9 января 1905 года
Бунин написал стихотворение "Сапсан",
где, между прочим, были строки:
"Я застрелил его, а это
грозит бедой..."
Интересно, где был Бунин
9 января 1905 года?
В Петербурге?
Знал ли он, кого в тот день
застрелили в Петербурге?
И кому бедой грозило?
10 января 1905 года
Бунин написал "Русскую весну".
Она кончалась словами:
"В поле тепло и дремотно,
А в сердце счастливая лень.
Интересно, 10 января 1905 года
знал ли Бунин
о 9 января 1905 года?
Опасно ставить пометы с датами
под стихотворениями:
могут вчитаться через столетие.
* * *
Сосредоточусь. Силы напрягу.
Все вспомню. Ничего не позабуду.
Ни другу, ни врагу
Завидовать ни в чем не буду.
И — напишу. Точнее — опишу.
Нет — запишу магнитофонной лентой
Все то, чем в грозы летние дышу,
Чем задыхаюсь зноем летним.
Магнитофонной лентой будь, поэт,
Скоросшивателем входящих. Стой на этом.
Покуда через сколько-нибудь лет
Не сможешь в самом деле стать поэтом.
Не исправляй действительность в стихах,
Исправь действительность в действительности,
И ты поймешь, какие удивительности
Таятся в ежедневных пустяках.
СОНЕТ 66
Желаю не смерти,
но лишь прекращенья мученья,
а как ему зваться,
совсем не имеет значенья.
Желаю не смерти —
того безымянного счастья,
где горести ближних
не вызывают участья.
Где те, кто любили
меня, или те, кто спасали,
меня бы забыли
и в черную яму списали.
* * *
Союз писателей похож на Млечный Путь:
миров, почти равновеликих, давка.
Залетная какая-нибудь славка
вдруг чувствует: ни охнуть, ни вздохнуть.
Из качеств областного соловья
сначала выпирает только серость.
Здесь ценят дерзость, лихость или смелость.
Все это некогда прошел и я.
Здесь ресторан меж первым и вторым,
меж часом коньяка и часом водки,
талантов публикует сводки,
непререкаемый, как древний Рим,
а мы — в провинции — ему вторим.
Здесь льстят, оглядываясь на друзей
и перехватывая взор презренья.
О, сколько жалованных здесь князей
в грязи оставило свои воззренья.
Микрорайон, считающий себя
не ниже микрокосма, микрохаос
расценку на величие, сопя,
и гения параметр, чертыхаясь,
назначит, установит и потом
вдруг изогнется ласковым котом,
затявкает находчивым барбосом
пред только что изобретенным боссом.
СПЕКУЛЯНТ
Барахолка, толкучка,
здоровенная кучка
спекулянтов, людья.
В поисках ботинок здесь и я.
Что там продают? Что покупают?
Что хулят и хают?
Как людьё обводит спекулянт,
этот мастер, хам, нахал, талант?
В черном шлеме, проданном танкистом.
обранный. Не человек — кистень.
Вот он тень наводит на плетень,
вот он выпускает бюллетень
слухов. Вот — сосредоточен, истов,
то сбывает заваль мужикам,
то почти неношенные брюки
покупает, хлопнув по рукам,
применив обман, и лесть, и трюки.
Вот он у киоска у пивного
с кружкой рассуждает снова.
Я его медальное лицо,
профиль, вырезанный на металле,
не забуду.— Ну, чего вы стали?
Или: — Посмотрите бельецо.
Или: — Что суешься, ты, деревня,
нету у тебя таких деньжат!
Или: — Что за сапоги, сержант? —
Точно расставляет ударенья.
Года два тот голос раздавался.
Года два к нему доходы шли.
А потом куда-то задевался:
барахолку извели.
СПОСОБНОСТЬ КРАСНЕТЬ
Ангел мой, предохранитель!
Демон мой, ограничитель!
Стыд — гонитель и ревнитель,
и мучитель, и учитель.
То, что враг тебе простит,
не запамятует стыд.
То, что память забывает,
не запамятует срам.
С ним такого не бывает,
точно говорю я вам.
Сколько раз хватал за фалды!
Сколько раз глодал стозевно!
Сколько раз мне помешал ты —
столько кланяюсь я земно!
Я стыду-богатырю,
сильному, красивому,
говорю: благодарю.
Говорю: спасибо!
Словно бы наружной совестью,
от которой спасу нет,
я горжусь своей способностью
покраснеть как маков цвет.
СПРАВКИ
Фронт отодвинулся на запад,
и спешно догоняю я,
но в брошенной избенке запах
давно немытого людья.
В избушке, вставшей на пути,
враждебным человеком пахнет.
А что, если гранатой жахнет?
Даю команду: Выходи!
Мне тотчас под ноги летят
противогаз и автомат,
патроны — весь набор безделиц,
не нужный больше никому.
Потом выходит их владелец —
солдат немецкий. Как ему,
должно быть, страшно! Но выходит,
израненный, полуживой,
с руками вверх — над головой,
и взглядом пристальным обводит
меня. Наверно, спал: разут.
И говорит: Гитлер капут.
Несчастен, грязен и небрит,
во всех своих движеньях скован,
как будто в землю был зарыт
надолго и сейчас откопан,
но он бумажки достает
и мне почтительно сует.
Читаю:
«Этот фриц — добрый»,
«Этот немец жил у нас один месяц
и людей не обижал»,
Дана ефрейтору Мюллеру в том, что он
такой, как все»,
«Дана ефрейтору Мюллеру в том, что он
добрый»,
и снова:
«Дана Мюллеру в том, что он добрый».
Пока все это я читал,
пока товарищ под прицелом
того ефрейтора держал,
он думал и соображал:
довоевал живым и целым,
людей не очень обижал
и до конца войны достал.
А я проглядываю даты,
что под бумажками стоят:
предусмотрительны солдаты
Германии, а сей солдат
года за три и даже больше,
давным-давно, в Восточной Польше
предвидел этот вариант.
Какой пророческий талант!
Покуда в мировом масштабе
считали в генеральном штабе,
покуда Гитлер собирал
дивизии, ефрейтор этот
избрал куда надежней метод:
по избам справки собирал.
Ну что ж, пока его отправлю
в плен. Много там уже таких.
А через тридцать лет отправлю
в ретроспективный этот стих.
СПРЯМЛЕНИЕ КРИВИЗНЫ
Как ты крыльями ни маши —
не взлетишь над самим собой,
так что лучше людей не смеши
несуразной своей судьбой.
Ты уж лучше гни свою линию,
понемногу спрямляй кривизну
и посматривай изредка в синюю,
во небесную
голубизну.
* * *
Сразу родился пенсионером:
вынул доску, сел за домино.
Словно бы и не был пионером
или, если был, то так давно.
Выигрыш и проигрыш грошовые:
то есть ни победы, ни беды;
жвачку ежедневную прожевывая,
думал: вот и все мои труды.
Настроение себе не портя
первыми страницами газет,
новости лишь только в мире спорта
изучал, другими — не задет.
Новостей пехота мировая
лезла сквозь него, не задевая
из него по сути — ничего,
без труда пролезла сквозь него.
Сколько съел он с нами? Хлеба тонну,
мяса тонну, соли пуд.
Выпутался, не издав ни стона,
из истории жестоких пут.
Отмотали от судьбы, от пряхи,
выключили из ее сети.
Ныне эта грязь почиет в прахе.
Ты ее, потомок, посети.
СТАРАЯ ТЕХНИКА
Дребезжащая техника!
Толстым шпагатом
перевязанные винты и болты.
Вам, умелым, обученным или богатым,
не понять, не усвоить ее красоты.
Не понять вам, как радостен свет от движка,
как тепло от бензиновой бочки приятно.
Дребезжащая техника! как ты легка.
Дребезжащее солнышко в солидоле! что твои пятна.
Несмотря ни на что, а не благодаря,
вопреки всему недружелюбному, техника старая эта
поднимается ни свет ни заря.
До зари поднимается
и до свету
дребезжащая, скрипящая кое-как,
перешедшая грани фантастики,
и работает — на сокращенных пайках.
Как работает! Что там дюрали и пластики!
Дребезжа,
и визжа,
и скрипя,
и хрипя,
от души
отдает
человеку
себя.
СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ
Фотография старая.
Я на ней — молодой.
Фотография блеклая.
Я на ней бодрый.
Фотографию словно живою водой
окропили.
Меня словно вымыли в мертвой.
От себя
это будущее отстраня,
в буре чувств,
обоснованных и настоящих,
фотография
отодвигает меня
и закладывает
в дальний ящик.
СТАРИКОВСКИЕ ДЕЛА
Стариковские у стариков,
небольшие совсем задачи.
Пожелаем без обиняков
старикам абсолютной удачи,
чтобы чтили их сыновья,
чтобы помогали лекарства,
чтоб заботы и даже семья
не заставили отвлекаться
от — кто хочет — домино,
от — кто хочет — философемы,
чтобы солнышко — даже оно
им подолее розовело,
чтобы у стариковских дверей
почтальоны почаще взывали,
чтоб листки календарей
старики долго-долго рвали.
Кто еще только маленький,
кто уже молодой,
кто еще молодой,
кто уже моложавый,
кто уже вовсе седой и ржавый,
выбеленный,
вымотанный
бедой.
Ручьи вливаются в речки,
речки — в реки.
Реки вливаются в океаны-моря
в то время, как старые древние греки
юным древним грекам завидуют и не зря.
Дед, на людной улице ведущий за руку внука,
объясняет внуку, но его наука
старше, даже, наверно, древнее,
но не вернее,
чем веселое и счастливое
знание молодежи,
и внук, послушав,
говорит: «Ну и что же?»
СТАРИКОВСКИЕ КОСТЮМЫ
Старики не должны шить костюмы на вырост,
но учесть стариковскую слабость и хворост.
и особо опасные морось и сырость
должен старческий возраст.
Износилось, а кроме того, прохудилось,
поистратилось, кроме того, издержалось
то, что бурей носилось,
смеялось,
гордилось.
Что осталось?
Остались лишь совесть и жалость.
Вот какие
соображенья, надежды,
подкрепленные
краткими стариковскими снами,
в голову старикам
при подборе одежды
по покрою и цвету
придут временами.
* * *
Старшему товарищу и другу
окажу последнюю услугу.
Помогу последнее сражение
навязать и снова победить:
похороны в средство устрашения,
в средство пропаганды обратить.
Похороны хитрые рассчитаны,
как времянка, ровно от и до.
Речи торопливые зачитаны,
словно не о том и не про то.
Помогу ему времянку в вечность,
безвременье — в бесконечность
превратить и врезаться в умы.
Кто же, как не я и он, не мы?
Мне бы лучше отойти в сторонку.
Не могу. Проворно и торопко
суечусь, мечусь
и его, уже посмертным, светом
я свечусь при этом,
может быть, в последний раз свечусь.
СТАРЫЕ ДАЧНИКИ
Старые, и хворые, и сирые
живы жизнью, все-таки живой,
старость, хворость, сирость компенсируя
летом, проведенным под Москвой.
Вот еще одна зима прошла.
Вот еще одна весна настала.
Та кривая, что всегда везла,
вывезла опять, как ни устала.
Тощие, согбенные и бледные,
до травы доползшие едва,
издают приветствия победные,
говорят могущие слова.
Вот они здороваются за руки,
длительный устраивают тряс,
в Алексеевке и в Елизаровке
встретившись уже в который раз.
Вот они глядят хозяйским глазом:
солнышко —
где быть оно должно,
ельничек, березничек —
все рядом.
Поспевают ягоды давно.
Раз судьба
их пощадила снова,
стало быть, не миновать судьбы
вам,
пока еще в лесу сосновом
укрывающиеся
грибы.
СТАРЫЙ СНЕГ И НОВЫЙ СНЕГ
Новый год засыпает снегами
и притаптывает ногами
старый год
и старый снег,
а потом насыпает новый
снег
и новой веткой сосновой
заново приветствует всех.
И покуда снег прошлогодний
сочинителями аллегорий
разбирается для баллад,
новый с хваткою удалою
мир метет
своей новой метлою,
блещет,
словно новый булат.
Сколько дней у нового снега?
Сколько времени у новизны?
Сколько будет он сыпать с неба?
Все два месяца до весны.
А весною новые травы,
под ручья торжествующий смех,
заставляют забыть по праву
старый снег
и новый снег.
* * *
— Старье! — мне говорят,— все это!
Глядеть на это неохота:
кто с девятнадцатого века,
кто с девятнадцатого года.
А дед ли, прадед — в том ли дело,
им все одно — пенсионеры.
И лучшие нужны пределы,
и новые нужны примеры.
И я внезапно ощущаю,
что это я старье, и робко,
и ничего не обещая,
тихонько отхожу в сторонку.
СТИРКА ГИМНАСТЕРКИ
Медленный, словно лужа, ручей.
Тихий и сонный ручей без речей.
Времени не теряя,
в нем гимнастерbr /о нашей грозной участи:br /br /br /br /в Алексеевке и в Елизаровкеку стираю.
Выстираю, на себя натяну,
на небо неторопливо взгляну,
на в головах стоящее
солнышко настоящее.
Долго болталось оно подо мной
в мыльной и грязной воде ледяной.
Надо ошибку исправить
и восвояси отправить.
Солнышко, выскочивши из воды,
без промедленья взялось за труды:
в жарком приливе восторга
сушит мою гимнастерку.
Веет медлительный ветерок,
стелется еле заметный парок,
в небо уходит, отважный,
с ткани хлопчатобумажной.
* * *
Страхи растут, как малые дети.
Их, например, обучают в школе
Никого не бояться в целом свете,
Никого не бояться, всех опасаться.
Страхи с утра читают газеты.
Они начинают с четвертой страницы.
Им сообщает страница эта
О том, что соседям стало хуже.
Страхи потом идут на службу.
Там начальство орет на страхи:
«Чего вы боитесь! Наша дружба
Обеспечена вам до гроба!»
Страхи растут, мужают, хиреют.
Они, как тучи, небо кроют.
Они, как флаги, над нами реют.
И все-таки они умирают.
СТРОИТЕЛЬ РАЯ ЖИВОПИСЕЦ ДРЕВИН
Что требуется для устройства рая?
Песок, где можно медлить, загорая,
лежать хоть полстолетья налегке.
Рай строят на песке.
Рай строят и в степи, в полупустыне,
где запахи полыни вьются к сини
небес, но легче их проходит лань
в хладнеющую рань.
Покажется величия пределом
и роскоши покрашенная мелом
и синькою хатенка пастуха.
Пуста, тиха.
В горько-соленом море, мелком, местном,
одним лишь только школьникам известном,
заплатанные паруса мелькнут
на несколько минут.
Горько-солен на вкус, но многоцветен
на вид и беззаботен, беден,
ласкает глаз, не обжигая губ,
рай. Он прост и груб.
Как стройка, молод, как пустыня, древен,
прораб райстроя живописец Древин
рай, полный полудикой красоты,
наносит на холсты.
* * *
Судьба не откладывала на потом.
Она скакала веселым котом,
уверенно и жестко
хватала мышку за шерстку.
Судьба не давала льготных дней,
но думала: скорей — верней,
и лучше всего не откладывать,
а сразу лапу накладывать.
В белых тапочках лежа в гробу,
он думал: мне бы иную судьбу,
спокойную, не скоростную,
другую совсем, иную.
