Такая рань
«Твердым шагом, хорошо освоенным..
Текст и музыка
Телефонный разговор
Тема старости
«Теплолюбивый, но морозостойкий...»
Титан. 1937—1941
«Товарища сегодня вызывают...»
Толковый младенец
Тополиный вопрос
«Торопливо всхлипнула. Сдержалась...»
Третья память
Три алексеевских козы
«Трудно привыкнуть к мысли...»
Трудности перевода
«Тщательно, как разбитая армия...»
Тылы поражения (1941—фронтовой тыл)
«Тылы стрелкового полка...»
«Тяжелое время — зима»
*****************************************
ТАКАЯ РАНЬ
Такая рань, когда часы не встали
и тикают тихонечко во сне,
а в небе колера застывшей стали
звезда напоминает об огне.
Еще никто зарядку не включал.
Еще нигде погода не звучала.
На дню из множества его начал
не начато ни одного начала.
Сны длятся. Им покуда не мешают
по кривизне задумчивой идти,
но дворник, выглянув в окно, решает,
скрести иль не скрести.
Машины типографские шумят,
заготовляя новости и вести,
и юношей предчувствия томят,
предвиденья
то совести, то чести.
* * *
Твердым шагом, хорошо освоенным,
шел он
эдаким бывалым воином,
взглядом — убивая наповал.
Голосом — команды подавал.
Так вошел он в образ ветерана,
что ему казалось: это рана,
а не печень, тщательно болит.
Экий беззаветный инвалид!
Разобраться хочется, понять.
Документы хочется поднять,
орденские планки — все проверить
и только потом — любить и верить
в эти кителя полувоенные,
в эти взгляды упоенные,
в этот шаг — почти со звоном шпор,
в этот слишком честный взор.
ТЕКСТ И МУЗЫКА
Таланту не завидовал. Уму —
тем более. Ни в чем и никому:
не более меня вы все успели.
Завидовал, что ваши песни пели.
Бывалоча, любимая родня,
застольничая, выспросит меня,
и отповедь даю ей тотчас с жаром,
что связан с более серьезным жанром.
А между тем серьезней жанра нет.
И кто там композитор, кто поэт —
неважно. Важно, чтобы хором дружным
ревели песню ураганом вьюжным.
А кто поэт и композитор кто —
не столь существенно. Они зато,
в сторонке стоя,— вылезать не надо,—
безмолвно внемлют песни водопаду,
покуда текст и музыку поют.
ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР
По телефону из Москвы в Тагил
Кричала женщина с какой-то чудной силой
— Не забывай! Ты помнишь, милый, милый!
Не забывай! Ты так меня любил.
А мы — в кабинах, в зале ожиданья,
В Москве, в Тагиле и по всей земле —
Безмолвно, как влюбленные во мгле,
Вдыхали эту радость и страданье.
не забывай ее, не забывай!
Почаще вести подавай!
ТЕМА СТАРОСТИ
Тема юности стихает.
Тема старости вспухает,
раздувается, ревет
по соседству, где-то рядом,
словно бы большой завод,
то окликнет, позовет,
одарит тоскливым взглядом,
то завоет зоосадом.
Бог с метафорами теми
и без них кругом беда.
Я надолго в этой теме,
я, точнее, навсегда.
Тропы все и синекдохи
юность забирает пусть,
удержав себе все вздохи,
нам оставив мысль и грусть,
только точное, как в яблочко,
слово, быстрое, как ласточка.
Только острое, как бритва,
зрачок полоснувшее,
то, шестое чувство ритма —
и рыбешкою блеснувшую,
золотистую строку.
Я писать еще могу!
* * *
Теплолюбивый, но морозостойкий,
проверенный войною мировой,
проверенный потом трактирной стойкой
но до сих пор веселый и живой.
Морозостойкий, но теплолюбивый,
настолько, до того честолюбивый,
что не способен слушать похвалу,
равно счастливый в небе и в углу.
Тепла любитель и не враг морозов,
каким крылом его ни чиркали,
вот он стоит и благостен и розов.
От ветра ли?
От чарки ли?
Уверенный в себе, в своей натуре
что благо — будет и что зло падет,
и в том, что при любой температуре —
не пропадет.
ТИТАН. 1937—1941
Я лично обязан титану
и славить не перестану,
и умалять не стану
титан — кипятковый куб.
Он был к нам добр и не груб.
И наш студенческий клуб,
зимой близ него собиравшийся
и кипятком надиравшийся,
и разуму набиравшийся,
и разуму и уму,
глядел в оконную тьму
и думал: быть по сему.
Он думал: кипи, кипяток,
а выпьешь стаканов пяток,
теплее станет чуток.
А в общежитейской горнице
мороз за тобою гонится,
как вражеская конница.
Семь градусов, даже шесть!
Под одеяло залезть —
и то трудновато снесть.
А здесь заварку несешь,
конфету-батон сосешь,
какую-то чушь несешь
или один сидишь,
в оконную тьму глядишь,
или конспект зубришь.
Титан, твою титаническую
заботу забыть не смогу,
любовь к тебе платоническую
на донце души берегу.
* * *
Товарища сегодня вызывают,
Куда — неважно. Важно, что зовут.
Жена его заплачет и завоет,
И у соседей сердце заболит.
С утра товарищ бороду побреет,
Шепнёт жене, что не его вина,
И чистое исподнее оденет,
Как будто уезжает на войну.
И целый двор — большой и многолюдный
Переживёт, как личную беду,
Что торопливо он уходит, бедный,
Авоською мотая на ходу.
ТОЛКОВЫЙ МЛАДЕНЕЦ
Младенец с иронической улыбкой
не лыком шит,
хотя не вяжет лыка!
Младенец иронически смеется.
Сечет, наверно. Понимает все.
А вроде бы мозгляк. Ни то ни се.
И как ему ирония дается?
Я вырабатывал ее лет сто.
Не выработал. Ничего не вышло.
А несмышленыш, ну ни се ни то,
наверно, думает: закон что дышло.
К какой досрочной мудрости привит,
он слабо улыбается сквозь лепет?
Ирония его уста кривит.
А может, это просто зубик лезет?
ТОПОЛИНЫЙ ВОПРОС
Не решают никак
города,
как же им отнестись к тополям.
То их рубят, то колют.
То лелеют, а то не жалеют.
То последнюю корку
делят с тополем пополам.
То — попозже чуть —
пни тополиные
всюду белеют.
То дивятся
их быстрорастущей красе.
То назавтра чернят
белый пух тополиный.
Тополь, ливнем секомый
и солнцем палимый,
молча слушает, как упражняются все.
Что он думает, тополь,
когда в голубую кору
поздно вечером врежет
любовник
возлюбленной имя?
Что он думает, тополь, когда поутру
дровосеки подходят,
свистя топорами своими?
Если правда, что есть у растений душа,
то душа тополей
озверела и ожесточилась.
Слишком много терпела она и училась,
пока этот вопрос
тополиный
решался,
отнюдь не спеша.
То ли сразу их с корнем!
То ли пусть их растут, как растут,
потрясая весною
своей новизною,
умирая,
но только зимой от остуд,
летом - только от летнего зноя.
* * *
Торопливо всхлипнула. Сдержалась —
слишком не зайти бы далеко.
Сильное как будто чувство жалость
ограничивается так легко.
И, слезинку сбросив рукавом,
с жаром неостывшим
вдруг заговорила о живом,
лишь бы не подумать о погибшем.
ТРЕТЬЯ ПАМЯТЬ
Сначала она означала
обычные воспоминания,—
как в кинозале, мчала
кадры, кадры, кадры.
Но кадры сместились, сгустились,
сплотились, перевоплотились
в густые и горькие чувства
и в легкие, светлые мысли.
Сейчас, по третьему разу,
память — половодье,
но в центре водоворота
моя небольшая щепка,
ухваченная цепко
жестокосердной волною.
Делает все, что хочет,
третья память со мною.
ТРИ АЛЕКСЕЕВСКИХ КОЗЫ
Старик и три его козы,
пройдя искусы зимних тягот,
за год состаренные на год,
живут! По ним — не лить слезы.
Старик мотает головой,
но все-таки еще живой.
Козел бородкою мотает,
но все ж не в небесах витает:
живая жизнь его питает
зеленой, сочною травой.
И я, который их нашел
живыми и в хорошем стиле,
нелегкий этот год прошел,
как будто бы меня простили
и вновь за пиршественный стол,
пусть где-то с краю, посадили.
* * *
Трудно привыкнуть к мысли,
что каждое утро триста
профессионалов
и тьмы графоманов
(среди них -
следующие триста профессионоалов)
садятся к столу писать стихи
т о л ь к о в о д н о й М о с к в е.
С одной стороны, беспокоиться нечего:
стихи - будут!
Не у тебя, так у соседа.
С трехсот попыток
московские поэты
обязательно выполнят норму.
(В запасе грозные тьмы графоманов.)
С другой стороны, московской зари,
наколотой на шпили московских зданий,
т а к м а л о!
Как ее разделить на триста?
(А надо оставить еще графоманам.
Они все равно опишут,
иные даже очень складно.)
Поэзия - не коллективна.
Это - личное дело.
Из десяти тысяч лягушек
не сделаешь одного лосося.
Из двадцати белых зайцев
не слепишь одного белого слона.
Вспомнишь эти пословицы и - пишешь,
стараясь не думать, кто ты:
белый слон или белый заяц.
ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА
Переводя стихи,
проходишь через стену
и с мордою в крови
выходишь вдруг на сцену,
под тысячу свечей,
пред тысячью очей,
сквозь кладку кирпичей
пробившись, как ручей.
Стоишь ты налегке,
иллюзии не строя,
размазав по щеке
кирпич и слезы с кровью.
Сквозь стены, сквозь бетон,
сквозь темноту стреляя,
нашел ты верный тон?
Попал ты в цель?
Не знаю.
* * *
Тщательно, как разбитая армия
войну забывает, ее забыл,
ее преступления, свои наказания
в ящик сложил, гвоздями забил.
Как быстро склеивается разбитое,
хоть вдребезги было разнесено!
Как твердо помнится забытое:
перед глазами торчит оно.
Перед глазами,
перед глазами
с его упреками,
с ее слезами,
с его поздней мудростью наживной,
с ее оборкою кружевной.
Что думает его супруга дорогая,
с такою яростью оберегая
свою семью, свою беду,
свой собственный микрорайон в аду?
За что цепляется?
Царапает за что,
когда, закутавшись в холодное пальто,
священным вдохновением объята,
названивает из автомата?
Тот угол, жизнь в который загнала,
зачем она, от бешенства бела,
с аргументацией такой победной
так защищает,
темный угол, бедный?
Не лучше ли без спору сдать позиции,
от интуиции его, амбиции
отделавшись и отказавшись вдруг?
Не лучше ли сбыть с рук?
Но не учитывая, как звонок
сопернице
сторицей ей воздастся,
она бежит звонить, сбиваясь с ног
и думая:
«А может быть, удастся?»
ТЫЛЫ ПОРАЖЕНИЯ (1941 — фронтовой тыл)
Под нашим зодиаком
запахло аммиаком,
опять запахло хлоркою
в родном краю,
и кислую и горькую
вонь снова узнаю.
У счастья вкус арбуза.
Оно свежей водицы. (ред.)
Беде краса — обуза.
Нет сил у ней чиниться,
нет сил, чтобы прибраться,
со всех сторон, когда
кричат: «Спасайтесь, братцы!»
Беда, крутом беда.
Все криво и все косо,
когда взимают мыто.
Беда — простоволоса.
Несчастье — непромыто.
Они без роз обходятся —
куда им лепестки,—
к даже вши заводятся
не с радости, с тоски.
* * *
Тылы стрелкового полка:
три километра от противника,
два километра от противника,
полкилометра от противника.
Но все же ты в тылу пока.
И кажется, не долетают
сюда ни бомба, ни снаряд,
а если даже долетят,
то поклониться не заставят.
Ты в отпуске — на час, и а два.
Ты словно за Урал заехал.
Война — вдали. Она за эхом
разрывов и сюда едва
доносится.
Здесь — мир. Его удел. Поместье,
где только мирной мерой мерь.
Как все ходившие под смертью
охотно забывали смерть!
* * *
Тяжелое время — зима!
В квартире теплей, чем в окопе,
в Москве веселей, чем в Европе,
но все-таки холод и тьма.
Но все-таки мгла, и метель,
и мрак — хладнокровный убийца.
И где же он, тот Прометей,
чтоб мне огоньком раздобыться.
Но где-то в конце февраля
по старому стилю, и в марте
по новому стилю, земля
дрожит в непонятном азарте,
и тянется к солнцу сосна,
хвоинки озябшие грея,
и легкое время — весна
сменяет тяжелое время,
и купол небесный высок,
и сладко сосулькам растаять,
и грянет березовый сок -
успей только банки расставить.
br /
