Чаеторговцы
Час Гагарина
«Человек уходит со двора...»
«Человечество — смешанный лес...»
Через стекло
Черная икра
«Черным черное именую. Белым — белое...»
«Четыре экземпляра — мой тираж...»
«Чистота стиха...»
Читатели Льва Толстого
Что же просят ныне у бога?
«Что полцарства! Коня - не стоит...»
Чужие дела
******************************************
ЧАЕТОРГОВЦЫ
Боткины, Высоцкие, Поповы!
Попрекну, замечу и попомню
заводил, тузов былой Москвы.
Экий чай заваривали вы!
Выдавая дочерей за гениев,
посылая младших сыновей
то в друзья к Толстому и Тургеневу,
то в революционный ветровей.
Крепок сук был тот, где вы сидели.
Только все наследники — при деле:
ни на миг не покладая рук,
весело рубили этот сук.
Чай индийский, чай цейлонский, чай японский.
Царского двора поставщики.
Споры, и открытия, и поиски.
Революции вестовщики.
Где же ты сегодня, чай спитой,
молодым и незнакомым племенем
до последней черной запятой
вываренный?
А также временем.
Есть старухи, гордые, как павы,
продавшие все и до конца
вплоть до обручального кольца —
Боткины, Высоцкие, Поповы.
ЧАС ГАГАРИНА
Из многих портретов,
зимовавших и летовавших,
что там! можно сказать, вековавших,
обязательно уцелеют
лишь немногие. Между ними
обязательно — Юрий Гагарин.
Час с минутами старый и малый,
черный с белым, белый с красным
не работали, не отдыхали,
а следили за этим полетом.
В храмах божьих, в молельнях, кумирнях
за Гагарина били поклоны,
и хрустели холеные пальцы
академиков и министров.
Палачи на час с минутами
прекратили свое палачество,
и пытаемые шептали
в забытьи:
а как там Гагарин?
Вдруг впервые в истории мира
образовалось единство:
все хотели его возвращенья,
и никто не хотел катастрофы.
Этот час с минутами вписан
во все наши жизнеописанья.
Мы на час с минутами стали
старше, нет, скорее, добрее,
и смелее, и чем-то похожи
на Гагарина.
А значки с его улыбкой
продавались на всех континентах,
и, быть может, всемирное братство
начинается с этой улыбки.
* * *
Человек уходит со двора
добрым и веселым.
Ранним утром.
А вернется — грустным или мудрым.
Не таким, каким
он был вчера.
Столб,
а на столбе — газетный стенд.
Он прочитывает это.
Он испытывает стыд.
Но не за себя,
а за газету.
Хочется бежать. Или прижать,
вбить в забор лгуна и негодяя.
Хочется вопросы вопрошать,
рукавом слезу с ресниц сгоняя.
Человек идет по мостовой
и ботинки в луже омочает,
и его штрафует постовой.
Только он не замечает.
* * *
Человечество — смешанный лес,
так что нечего хвою топорщить
или листья презрительно морщить:
все равны под навесом небес.
Человечество — общий вагон.
Заплатили — входите, садитесь.
Не гордитесь. На что вы годитесь,
обнаружит любой перегон.
Человечество — кинотеатр.
С правом входа во время сеанса,
также с правом равного шанса
досмотреть. Умеряйте азарт.
Пререканья и разноголосье
не смолкают еще до сих пор.
Получается все-таки хор.
Мы шумим, но как в поле колосья.
ЧЕРЕЗ СТЕКЛО
У больничного окна
с узелком стоит жена.
За окном в своей палате
я стою в худом халате.
Преодолевая слабость,
я запахиваю грудь.
Выдержкой своею славясь,
говорю, что как-нибудь.
Говорю, что мне неплохо,
а скорее хорошо:
хирургического блока
не раздавит колесо.
А жена моя, больная,
в тыщу раз больней меня,
говорит: — Я знаю, знаю,
что тебе день ото дня
лучше. И мне тоже лучше.
Все дела на лад идут.—
Ветром день насквозь продут.
Листья опадают в лужи.
Листья падают скорей,
чем положено им падать.
О грядущем злая память,
словно нищий у дверей,
не отходит от дверей.
* * *
Четыре экземпляра — мой тираж.
Машинка пятый еле пробивает.
Зато душа спокойна пребывает:
тщеславие ее не вгонит в раж.
И вот пока трезвонит пустобрех
для равнодушного к нему мильона,
я выбираю самых лучших трех
читателей микрорайона.
Я каждому вручаю по стиху,
по вычитанному мною экземпляру
так, как колхоз вручает пастуху
прекрасную колхозную отару.
Суров читатель, может быть, жесток,
но что ни скажет — все мне будет сладко.
А для себя я сохраню листок,
четвертый листик из моей закладки.
ЧЕРНАЯ ИКРА
Ложные классики
ложками
поутру
жрут подлинную, неподдельную, истинную икру,
но почему-то торопятся,
словно за ними гонится
подлинная, неподдельная, истинная конница.
В сущности, времени хватит, чтобы не торопясь
съесть, переварить и снова проголодаться
и зажевать по две порции той же икры опять —
если не верить слухам и панике не поддаться.
Но только ложноклассики верят в ложноклассицизм,
верят, что наказуется каждое преступление,
и все энергичнее, и все исступленнее
ковыряют ложками кушанье блюдечек из.
В сущности, времени хватит детям их детей,
а икры достанет и поварам и слугам,
и только ложные классики
робко и без затей
верят,
что будет воздано каждому по заслугам.
* * *
Черным черное именую. Белым — белое.
Что черно — черно. Что бело — бело.
Никому никаких уступок не делаю,
не желаю путать добро и зло.
Поведения выработанная линия
не позволит мне, хоть хнычь, хоть плачь,
применить двусмысленное, красно-синее,
будь то карандаш. Будь то даже мяч.
Между тем весь мир написан смешанными
красками. И устойчива эта смесь.
И уже начинают считать помешанными
тех, кто требует, чтоб одноцветен был весь.
И, наверно, правильнее и моральнее
всех цветов, колеров и оттенков марание,
свалка, судорога, хоровод всех цветов.
Только я его оценить не готов.
* * *
Чистота стиха,
Каждого штриха,
Новые слова,
Свежие, хорошие,
Как утро с порошею
И ясная голова.
Карандаш бы очинить,
Перо бы в чернила
И такое сочинить,
Чтобы причинило
Счастье
сразу многим
Людям,
Человекам.
Только так шагать мы будем
В ногу
с веком.
ЧИТАТЕЛИ ЛЬВА ТОЛСТОГО
Народ, прочитавший Льва Толстого
или хотя б посмотревший в кино,
не напоминает святого, простого
народа,
описанного Толстым давно.
Народ изменился. Толстой в удивлении
глядит на него из того удаления,
куда его смерть давно загнала.
Здесь все иное: слова, дела.
Толстой то нахмурится, то улыбнется
то дивно, то занятно ему.
Но он замечает, что тополь гнется
по-старому, по-прежнему.
А солнце и всходит и заходит,
покуда мы молчим и кричим.
Обдумав все это,
Толстой находит,
что для беспокойства нет причин.
Пока доедаем консервы,
огромный античный запас,
зато железные нервы,
стальные нервы у нас.
С начала и до окончания
суровая тянется нить.
Не будем терять отчаяния,
а будем его хранить.
Века, действительно, средние,
но доля не так тяжка,
не первые, не последние,
а средние все же века.
ЧТО ЖЕ ПРОСЯТ БЫНЕ У БОГА?
Нужно очень немного лени,
чтобы встать в полшестого утра.
Склеротические колени
смазать маслом, что ли, пора?
Со здоровьем давно уже плохо,
ломят кости и ноет бок.
Что же просят ныне у Бога?
Что он может, нынешний Бог?
Никакую кашу заваривать
не согласен он все равно.
От привычки вслух разговаривать
отучили людей давно.
Думают. О чем — непонятно.
В полутьме презирают свет:
света желтого крупные пятна.
Ждут, неясно какой, ответ.
В церкви думается волнительно
под экстаз и ажиотаж:
у молящихся и правителей
цель, примерно, одна и та ж.
Цель одна, а средства другие.
И молящихся — знаю сам —
мучит ангельская ностальгия,
ностальгия по небесам.
Как там пушки ни выдвигают,
кто там кнопки ракет ни жмет,
а война — она всех пугает,
и никто войны не ждет.
Мира жаждет, мира молит
темный сонм стариков и старух,
ждет, что духа войны приневолит,
обуздает
мира дух.
В дипломатии вновь напряженно,
снова трения двух систем.
Мира молят солдатские жены:
две девчонки пришли сюда с тем.
Почитали газету — и в церковь
слушать тихие голоса,
хоть сюда доехать из центра
на автобусе — полчаса.
Хоть сюда — и стыдно, и страшно,
и неясно, есть ли Бог,
но приехали утром рано,
стали вежливо в уголок.
* * *
Что полцарства! Коня — не стоит.
Не советую никому.
День грядущий уже готовит
царство целое мне одному.
Неужели возьмете полцарства
и снизойдете до верняка?
Отвечайте так: благодарствую,
вы напали на недурака.
То ли в жизни еще бывает!
Так ли я временами играл!
С неба мой журавль приплывает,
а синицу я в руки не брал.
ЧУЖИЕ ДЕЛА
Не лезь в чужие дела,
не лезь в чужие дела.
Не лезь в чужие дела!
Могила. Точка. Железо.
А впрочем, была не была.
На этот раз — полезу.
Чужие дела хороши
как средство от увлеченья
и как леченье души,
надежнейшее леченье.
А кроме того, иногда,
не вычеркнешь этого тоже,
тебе чужая беда
своих несчастий дороже.
А в общем, давным-давно,
с эпохи палеолита
все в мире переплетено,
свое и чужое - слито.
И я в чужую судьбу
на собственной лодочке утлой
из сил последних гребу
с улыбочкою немудрой.
