ЛЕГКАЯ ВЕЩЬ
|
Начинается проза, но жизнь побеждает ее…
ИКОНА
За наблюденьем облаков…
ЭДЭМ
Ежедневно, почти ежечасно…
По небесам гуляли мы с тобою…
РОМАНС
Будет дождь идти, стекать с карнизов…
||
ИЗ БОДЛЕРА
а за всем за этим стоит работа…
Включу-ка я лёгкую музыку, вот что…
ДАЛЬ
Лиса и Колобок. ПАМЯТНИК
Не верят в кукловода куклы…
Я только заполняю паузу…
|||
Когда кричит ночная электричка…
Здесь каждый с азбукою Морзе…
ОДНОЙ СЕМЬЕ
НИКОЛАЮ ТИХОНОВУ
ОБЛЕГЧЕНИЕ
Нельзя без горечи. Добавь по вкусу горечь…
|V
Поднимется безжалостная ртуть…
Я прошел, как проходит в метро…
Слов на строчку и денег на тачку…
Июнь. Испарина и мрак.
|
* * *
Начинается проза, но жизнь побеждает её,
и поэзия снова, без шапки, без пуговиц двух,
прямо через ограду, чугунное через литьё,
нет, не перелезает, но перелетает, как дух.
Улыбается чуть снисходительно мне Аполлон,
это он, это жизнь и поэзия, рваный рукав,
мой кумир, как сказали бы раньше, и мой эталон,
как сказали бы позже, а ныне не скажут никак.
ИКОНА
Будем ждать, будем век коротать,
будем Саймона слушать Гарфанкела,
будем Библию тоже читать:
ты за ангела, я за архангела.
Я пойду за тебя помолюсь,
путь из кухни проделаю в комнату,
не боюсь — и теперь признаюсь:
я ведь выменял эту икону-то.
В доме не было нашем икон,
но меня повела Богородица,
привела пионера в притон,
где контрасты по-скорому сходятся.
Там Она мне смотрела сквозь мглу —
и тогда я вино своё выставил;
дома гордо повесил в углу,
даже из пионеров не выступил.
* * *
За наблюденьем облаков,
за созерцаньем кучевых,
я вспоминаю чуваков
и соответственно чувих.
Я вспоминаю их отцов
и матерей, но почему?
Ну почему, в конце концов,
я — сторож брату моему?
ЭДЕМ
я не обижен не знаю как вы
я не обманут ничем
в первую очередь видом москвы
с ленинских гор на эдем
всё любовался бы с ленинских гор
всё бы прихлёбывал я
в знак уважения тёплый кагор
к церкви крестившей меня
слышу у павла звонят и петра
даже сквозь снобский прищур
вижу на тополь склонилась ветла
даже уже чересчур
здесь родилась моя мама затем
чтобы влюбиться в отца
чтобы нерусскому слову эдем
здесь обрусеть до конца
чтобы дитя их могло говорить
это дитя это я
чтобы Москвы не могли покорить
чёрные наши друзья
* * *
Ежедневно, почти ежечасно
упиваюсь я жизнью земной.
Это так для здоровья опасно...
Быть тебе не советую мной.
В синем небе летают драконы,
а внутри расцветают цветы,
и драконы с цветами влекомы
не туда, куда думаешь ты.
Упоенье, потом привыканье
и зависимость от пустяков:
от китайской завешанных тканью
облаков, от тайваньских стихов...
* * *
По небесам гуляли мы с тобою,
как будто бы обыкновенно шли
мы улицей банальной мостовою,
просёлочной дорогою земли.
И что есть это небо над Москвою,
когда в нём те же крутятся рубли
и доллары осеннею листвою,
а мы и в небе, бэби, на мели?
РОМАНС
Презрительным рассмейся смехом
и надо мной, и надо мной,
как над каким-нибудь чучмеком;
езжай домой, скажи, домой.
Во мне священного таланта
не признавай, не признавай,
не убивай меня — и ладно;
не зарывай, не зарывай.
* * *
Будет дождь идти, стекать с карнизов
и воспоминанья навевать.
Я — как дождь, я весь — железу вызов,
а пройду — ты будешь вспоминать.
Будет дождь стучать о мостовую,
из каменьев слёзы выбивать.
Я — как дождь, я весь — не существую,
а тебе даю существовать.
||
ИЗ БОДЛЕРА
Ну какая вам разница, как я живу?
Ну, допустим, я сплю,
а когда просыпаюсь, то сплю наяву
и курю коноплю.
Я из тайны растительной
сонным шмелём
вдохновенье сосу.
А ещё я в пчелу трудовую влюблён,
деловую осу.
* * *
а за всем за этим стоит работа
до седьмого чуть не сказал колена
и торчит из-под пятницы не суббота
а само воскресенье мужского тлена
подо всем под этим течёт угрюмо
и струится чуть не сказал кровища
а на самом деле бежит без шума
за обшивку трюма вода водичка
* * *
Включу-ка я лёгкую музыку, вот что.
Я тоже ведь лёгкая вещь.
Я тоже ведь создан как будто нарочно,
чтоб публику-дуру развлечь.
И я повторяюсь, как музыка эта
по просьбам рабочих людей,
а после распада, суверенитета —
звучу по заявкам блядей.
ДАЛЬ
На спиритическом сеансе
крутилась блюдечка эмаль,
и отвечал в манере басни
Олег нам почему-то Даль.
Был медиум с Кубани родом
и уверял, что лучше всех
загробным сурдопереводом
владеет именно Олех.
ЛИСА И КОЛОБОК. ПАМЯТНИК
Вандалы надругались над лисицей,
железный нос скрутили в рог и вбок.
И как ни посмотри со всех позиций —
опять свободен круглый полубог.
Свободен гений вольного побега
и русского ухода от родных
до полного уничтоженья эго
в петлянии тропиночек лесных.
* * *
не верят в кукловода куклы
не признают его за власть
и посылают на три буквы
того кто им разинул пасть
а в зале зрители смеются
да так что кажется вот-вот
все их верёвочки совьются
в канат или канал сольются
в один надорванный живот
* * *
Я только заполняю паузу.
Не оборачивай лица,
не прекращай внезапно трапезу
для ресторанного певца.
Кого тебе напомнил внешне я —
от сотрапезника таи,
не то верну порядки прежние
и годы вешние твои.
|||
* * *
Когда кричит ночная электричка,
я не могу волнения сдержать
и я кричу: умолкни, истеричка,
и умоляю дальше продолжать.
Никто из наших, русских и почти что,
не может не почувствовать укол,
когда кричит ночная электричка,
быть мужиком, не спрашивать по ком.
* * *
Здесь каждый с азбукою Морзе
хоть понаслышке, но знаком.
Она соперничает в пользе
с обыкновенным языком.
Куда поэзии в морозной
стране до азбуки морской?
Где что ни звук — то вопль бесслёзный
от океана до Тверской.
ОДНОЙ СЕМЬЕ
В Новодевичьем монастыре,
где надгробия витиеваты,
где лежат генералы тире
лейтенанты.
Там, где ищет могилу Хруща
экскурсантов колонна,
вы, давно ничего не ища,
почиваете скромно.
Ваши лавры достались плющу,
деревенской крапиве.
Вы простили, а я не прощу
и в могиле.
Я сведу их с ума, судия,
экскурсанта, туриста.
А Хрущев будет думать, что я
Монте-Кристо.
НИКОЛАЮ ТИХОНОВУ
Дайте силы нам пролететь над водой,
птицы, птицы!
Дайте мужество нам умереть под водой,
рыбы, рыбы!
. Д. Хармс
Долго-коротко... Кофе на кухне,
девяносто копеек строка
перевода – не ради куска.
Никакого сочувствия Кюхле.
Ваши гвозди пошли с молотка.
Ваши люди накрылись, драгун.
Никакого сочувствия, что вы...
Гвозди делали, гнули подковы
и багры мастерили, готовы
очевидцев извлечь из лагун.
Лили кольца на божию тварь.
Офицера со смертным грузилом
плавниками присыпали илом,
и летел с колокольни звонарь
при свидетелях в воздухе стылом.
Кюхельбекер, поплачь по своим,
тем, которым по крови, и нашим.
Босиком у воды постоим,
в небо глянем, гордыню смирим,
ничего-то потомкам не скажем.
Дай бог мужества рыбьего им.
ОБЛЕГЧЕНИЕ
Загорится огонь, загорится
электрический в комнате свет,
где последняя императрица
зашивает брильянты в корсет.
Где-то фрейлин ведут адъютанты,
избочась, в ледяную кровать.
Но дороже всего — бриллианты.
Это можно теперь не скрывать.
ПАСХА
Гуляй, душа, на Пасху где придётся,
где день тебя застанет, осиян
благою вестью, дескать, всё вернётся
для всех, грешно смеяться, россиян.
Так вышло, что не в шумной дискотеке
тусуется на Пасху русский дух,
а в том элитном клубе, где калеки
предпочитают проводить досуг.
* * *
Нельзя без горечи. Добавь по вкусу горечь –
и свой позор сумеешь искупить.
И ровно, сволочь, превратишься в полночь
и сядешь на пиру бессмертных пить.
Здесь для тебя оставлена лазейка:
бессмертные от горечи торчат,
она для них экзотика, как змейка
в бутылке – для владимирских девчат.
* * *
Поднимется безжалостная ртуть,
забьётся в тесном градуснике жар.
И градусов тех некому стряхнуть.
На месте ртути я бы продолжал.
Стеклянный купол — это не предел.
Больной бессилен, сковано плечо.
На месте ртути я б не охладел,
а стал ковать, покуда горячо.
* * *
Я прошел, как проходит в метро
человек без лица, но с поклажей,
по стране Левитана пейзажей
и советского информбюро.
Я прошел, как в музее каком,
ничего не подвинул, не тронул,
я отдал свое семя как донор,
и с потомством своим не знаком.
Я прошел все слова словаря,
все предлоги и местоименья,
что достались мне вместо именья,
воя черни и ласки царя.
Как слепого ведет поводырь,
провела меня рифма-богиня:
— Что ты, милый, какая пустыня?
Ты бы видел — обычный пустырь.
Ухватившись за юбку ее,
доверяя единому слуху,
я провел за собой потаскуху
рифму, ложь во спасенье мое...
1996
* * *
Слов на строчку и денег на тачку
ночью майской на улице N
как подарок, потом на подачку,
а потом – предлагая взамен
безусловно бессмертную душу
и условно здоровую плоть,
я прошу, обращаясь наружу,
чтобы смог ты меня расколоть.
Смять, как мнет сигаретную пачку
от бессонницы вспухший хирург...
Слов на строчку и денег на тачку,
и хоть финским ножом, демиург.
Но внезапно проходит, проходит,
отпускает, играя отбой.
Так порою бывает – находит,
мы не будем меняться с тобой.
Хитрых знаков, горящего взгляда
в обрамлении звезд водяных,
мне, блаженному, больше не надо,
я, блаженный, свободен от них.
* * *
Июнь. Испарина и мрак.
Давно надумал сделать слепок
с дождя на память... Только как?
Сноровки нет, прием не крепок,
а мозг горяч и размягчен,
как воск свечи в разгаре бала,
он схож со спущенным мячом,
с пустою пачкою “Опала”,
что ливнем в Лету снесена...
Вот и верни потом обратно
дух, исчезающий в парадном,
пух, пролетевший вдоль окна...
