Стихи, не вошедшие в книгу ПАМЯТЬ
«У офицеров было много планов…»
Бухарест
«Пред наших танков трепеща судом…»
Домой
Фотографии картин, сожженных оккупантами
«Туристам показываю показательное…»
«Пристальность пытливую не пряча…»
«Я судил людей и знаю точно…»
Говорит Фома
Квадратики
Болезнь
Баллада
«В поэзии красна изба — углами…»
«Я не могу доверить переводу…»
М. В. Кульчицкий («Одни верны России…»)
Ключ
Злые собаки
«С Алексеевского равелина…»
«Я строю на песке, а тот песок…»
«Все телефоны не подслушаешь…»
«А нам, евреям, повезло…»
Про евреев
В январе
Современные размышления
«Не пуля была на излете, не птица…»
Бог
Хозяин
«Всем лозунгам я верил до конца…»
«Начинается новое время…»
«Парторг вылетает четвертым…»
Демаскировка
«Осознавать необходимость…»
Верил?
После реабилитации
«Ни за что никого никогда не судил и…»
Беда
Комиссия по литературному наследству
Одногодки
Слава(«Художники рисуют Ленина…»)
«Если б я был культом личности…»
Сон — себе
После двоеточия
Дом в переулке
«Богатые занимают легко…»
«Только война закончится…»
Счастье(«Гривенники, пуговицы…»)
Взрослые
Счетные работники
«Меняю комнату на горницу…»
Искусство
**************************************************
* * *
У офицеров было много планов,
Но в дымных и холодных блиндажах
Мы говорили не о самом главном,
Мечтали о деталях, мелочах, —
Нет, не о том, за что сгорают танки
И движутся вперед, пока сгорят,
И не о том, о чем молчат в атаке, —
О том, о чем за водкой говорят!
Нам было мило, весело и странно,
Следя коптилки трепетную тень,
Воображать все люстры ресторана
Московского!
В тот первый мира день
Все были живы. Все здоровы были.
Все было так, как следовало быть,
И даже тот, которого убили,
Пришел сюда,
чтоб с нами водку пить.
Официант нес пиво и жаркое
И все, что мы в грядущем захотим,
А музыка играла —
что такое?—
О том, как мы в блиндажике сидим,
Как бьет в накат свинцовый дождик частый,
Как рядом ходит орудийный гром,
А мы сидим и говорим о счастье.
О счастье в мелочах. Не в основном.
БУХАРЕСТ
Капитан уехал за женой
В тихий городок освобожденный,
В маленький, запущенный, ржаной,
В деревянный, а теперь сожженный.
На прощанье допоздна сидели,
Карточки глядели.
Пели. Рассказывали сны.
Раньше месяца на три недели
Капитан вернулся — без жены.
Пироги, что повара пекли —
Выбросить велит он поскорее,
И меняет мятые рубли
На хрустящие, как сахар, леи.
Белый снег валит над Бухарестом.
Проститутки мерзнут по подъездам.
Черноватых девушек расспрашивая,
Ищет он, шатаясь день-деньской,
Русую или хотя бы крашеную,
Но глаза чтоб серые, с тоской.
Русая или, скорее, крашеная
Понимает: служба будет страшная.
Денег много и дают — вперед.
Вздрагивая, девушка берет.
На спине гостиничной кровати
Голый, словно банщик, купидон.
— Раздевайтесь. Глаз не закрывайте, —
Говорит понуро капитан.
— Так ложитесь. Руки — так сложите.
Голову на руки положите.
— Русский понимаешь? — Мало очень.
— Очень мало — вот как говорят.
Черные испуганные очи
Из-под черной челки не глядят.
— Мы сейчас обсудим все толково.
Если не поймете — не беда.
Ваше дело — не забыть два слова:
Слово «нет» и слово «никогда».
Что я ни спрошу у вас, в ответ
Говорите: «никогда» и «нет».
Белый снег всю ночь валом валит,
Только на рассвете затихает.
Слышно, как газеты выкликает
Под окном горластый инвалид.
Слишком любопытный половой,
Приникая к щелке головой,
Снова,
Снова,
Снова
слышит ворох
Всяких звуков, шарканье и шорох,
Возгласы, названия газет
И слова, не разберет которых —
Слово «никогда» и слово «нет».
* * *
Пред наших танков трепеща судом,
Навстречу их колоннам подходящим
Горожане города Содом
Единственного праведника тащат.
Непризнанный отечеством пророк,
Глас, вопиющий без толку в пустыне,
Изломанный и вдоль, и поперек,—
Глядит на нас глазницами пустыми.
В гестапо бьют в челюсть. В живот.
В молодость. В принципы. В совесть.
Низводят чистоту до нечистот.
Вгоняют человеческое в псовость.
С какой закономерностью он выжил!
Как много в нем осталось от него!
Как из него большевика не выжал,
Не выбил лагерь многогодовой!
Стихает гул. Смолкают разговоры.
Город ожидают приговоры.
Вот он приподнялся на локтях,
Вот шепчет по-немецки и по-русски:
Ломайте! Перестраивайте! Рушьте!
Здесь нечему стоять! Здесь все не так!
ДОМОЙ
То ли дождь, то ли снег,
То ли шел, то ли нет,
То морозило,
То моросило.
Вот в какую погоду,
Поближе к весне,
Мы вернулись до дому,
В Россию.
Талый снег у разбитых перронов —
Грязный снег, мятый снег, черный снег —
Почему-то обидел нас всех,
Чем-то давним
и горестным тронув.
Вот он, дома родного порог, —
Завершенье дорог,
Новой жизни начало!
Мы, как лодки,
вернулись к причалу.
Что ты стелешься над пожарищем?
Что не вьешься над белой трубой?
Дым отечества?
Ты — другой,
Не такого мы ждали, товарищи.
Постояв, поглядев, помолчав,
Разошлись по вагонам солдаты,
Разобрали кирки и лопаты
И, покуда держали состав,
Так же молча, так же сердито
Расчищали перрон и пути —
Те пути, что войною забиты,
Те пути,
по которым идти.
ФОТОГРАФИИ КАРТИН, СОЖЖЕННЫХ ОККУПАНТАМИ
На выставке, что привезли поляки,
Пируют радуга и красота,
Зеленые весенние полянки,
Нескошенного луга пестрота,
Все краски, все оттенки, все цвета!
А я стоял пред черной, как смола —
Черней смолы! — у черной, как пожарище —
Перед картиной польского товарища,
Что на костер, как человек, взошла.
Их много, черных пятен на стене,
Сухих, фотографических теней,
Миниатюр и фресок двухсаженных,
Замазанных, изрезанных, сожженных,
Замученных за красный флаг на них,
За то, что в них свобода, труд и Польша,
За то, что справедливее и больше
Они картин оставленных иных.
Среди поляков и среди полотен
Враг — лучших, самых смелых выбирал.
Но подвиг живописцев — не бесплоден
И никогда бесплоден не бывал:
Девчонки, что глаза платочком трут,
И парни — те, что кулаки сжимают,
Здесь, у холстов обугленных, мечтают,
Что если будет враг ценить их труд —
Пускай сожжет. Пускай — не оставляет.
* * *
Туристам показываю показательное:
Полную чашу, пустую тюрьму.
Они проходят, как по касательной,
Почти не притрагиваясь ни к чему.
Я все ожидаю, что иностранцев
Поручат мне: показать, объяснить.
В этом случае — рад стараться.
Вот она, путеводная нить.
Хотите, представлю вас инвалидам,
Которые в зной, мороз, дожди
Сидят на панели с бодрым видом,
Кричат проходящим: «Не обойди!»
Вы их заснимете. Нет, обойдете.
Вам будет стыдно в глаза смотреть,
Навек погасшие в фашистском доте,
На тело, обрубленное на треть.
Хотите, я покажу вам села,
Где нет старожилов — одни новоселы?
Все, от ребенка до старика,
Погибли, прикрывая вашу Америку,
Пока вы раскачивались и пока
Отчаливали от берега.
Хотите, я покажу вам негров?
С каким самочувствием увидите вы
Бывших рабов,
будущих инженеров.
Хотите их снять на фоне Москвы?
И мне не нравятся нежные виды,
Что вам демонстрируют наши гиды.
Ну что же! Я времени не терял.
Берите, хватайте без всякой обиды
Подготовленный материал.
* * *
Пристальность пытливую не пряча,
С диким любопытством посмотрел
На меня
угрюмый самострел.
Посмотрел, словно решал задачу.
Кто я — дознаватель, офицер?
Что дознаю, как расследую?
Допущу его ходить по свету я
Или переправлю под прицел?
Кто я — злейший враг иль первый друг
Для него, преступника, отверженца?
То ли девять грамм ему отвешено,
То ли обойдется вдруг?
Говорит какие-то слова
И в глаза мне смотрит,
Взгляд мой ловит,
Смотрит так, что в сердце ломит
И кружится голова.
Говорю какие-то слова
И гляжу совсем не так, как следует.
Ни к чему мне страшные права:
Дознаваться или же расследовать.
* * *
Я судил людей и знаю точно,
Что судить людей совсем не сложно, —
Только погодя бывает тошно,
Если вспомнишь как-нибудь оплошно.
Кто они, мои четыре пуда
Мяса, чтоб судить чужое мясо?
Больше никого судить не буду.
Хорошо быть не вождем, а массой.
Хорошо быть педагогом школьным,
Иль сидельцем в книжном магазине,
Иль судьей… Каким судьей? Футбольным:
Быть на матчах пристальным разиней.
Если сны приснятся этим судьям,
То они во сне кричать не станут.
Ну, а мы? Мы закричим, мы будем
Вспоминать былое неустанно.
Опыт мой особенный и скверный —
Как забыть его себя заставить?
Этот стих — ошибочный, неверный.
Я не прав.
Пускай меня поправят.
ГОВОРИТ ФОМА
Сегодня я ничему не верю:
Глазам — не верю.
Ушам — не верю.
Пощупаю — тогда, пожалуй, поверю,
Если на ощупь — все без обмана.
Мне вспоминаются хмурые немцы,
Печальные пленные 45-го года,
Стоявшие — руки по швам — на допросе,
Я спрашиваю — они отвечают.
— Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю.
— Вы верите Герингу? — Нет, не верю.
— Вы верите Геббельсу? — О, пропаганда!
— А мне вы верите? — Минута молчанья.
— Господин комиссар, я вам не верю.
Все пропаганда. Весь мир — пропаганда.
Если бы я превратился в ребенка,
Снова учился в начальной школе,
И мне бы сказали такое:
Волга впадает в Каспийское море!
Я бы, конечно, поверил. Но прежде
Нашел бы эту самую Волгу,
Спустился бы вниз по течению к морю,
Умылся его водой мутноватой
И только тогда бы, пожалуй, поверил.
Лошади едят овес и сено!
Ложь! Зимой 33-го года
Я жил на тощей, как жердь, Украине.
Лошади ели сначала солому,
Потом — худые соломенные крыши,
Потом их гнали в Харьков на свалку.
Я лично видел своими глазами
Суровых, серьезных, почти что важных
Гнедых, караковых и буланых,
Молча, неспешно бродивших по свалке.
Они ходили, потом стояли,
А после падали и долго лежали,
Умирали лошади не сразу…
Лошади едят овес и сено!
Нет! Неверно! Ложь, пропаганда.
Все — пропаганда. Весь мир — пропаганда.
КВАДРАТИКИ
В части выписывали «Вечерки»,
Зная: вечерние газеты
Предоставляют свои страницы
Под квадратики о разводах.
К чести этой самой части
Все разводки получали
По изысканному посланью
С предложеньем любви и дружбы.
Было не принято ссылаться
Ни на «Вечерки», ни на мужа,
Сдуру бросившего адресатку.
Это считалось нетактичным.
Было тактично, было прилично,
Было даже совсем отлично
Рассуждать об одиночестве
И о сердце, жаждущем дружбы.
Кроме затянувшейся шутки
И соленых мужских разговоров,
Сердце вправду жаждало дружбы
И любви и всего такого.
Не выдавая стрижки короткой,
Фотографировались в фуражках
И обязательно со значками
И обаятельной улыбкой.
Некоторые знакомые дамы
Мне показывали со смехом
Твердые квадратики фото
С мягкими надписями на обороте.
Их ответов долго ждали,
Ждали и не дождались в части.
Там не любили писать повторно:
Не отвечаешь — значит, не любишь.
Впрочем, иные счастливые семьи
Образовались по переписке,
И, как семейная святыня,
Корреспонденция эта хранится:
В треугольник письма из части
Вложен квадратик о разводе
И еще один квадратик —
Фотографии твердой, солдатской.
БОЛЕЗНЬ
Досрочная ранняя старость,
Похожая, на пораженье,
А кроме того — на усталость.
А также — на отраженье
Лица
в сероватой луже,
В измытой водице ванной:
Все звуки становятся глуше,
Все краски темнеют и вянут.
Куриные вялые крылья
Мотаются за спиною.
Все роли мои — вторые! —
Являются передо мною.
Мелькают, а мне — не стыдно.
А мне — все равно, все едино.
И слышно, как волосы стынут
И застывают в седины.
Я выдохся. Я — как город,
Открывший врагу ворота.
А был я — юный и гордый
Солдат своего народа.
Теперь я лежу на диване.
Теперь я хожу на вдуванья.
А мне — приказы давали.
Потом — ордена давали.
Все, как ладонью, прикрыто
Сплошной головною болью —
Разбито мое корыто.
Сижу у него сам с собою.
Так вот она, середина
Жизни.
Возраст успеха.
А мне — все равно.
Все едино.
А мне — наплевать. Не к спеху.
Забыл, как спускаться с лестниц.
Не открываю ставен.
Как в комнате,
Я в болезни
Кровать и стол поставил.
И ходят в квартиру нашу
Дамы второго разряда,
И я сочиняю кашу
Из пшенного концентрата.
И я не читаю газеты,
А книги — до середины.
Но мне наплевать на это.
Мне все равно. Все едино.
БАЛЛАДА
В сутках было два часа — не более,
Но то были правильные два часа!
Навзничь опрокидываемый болью,
Он приподнимался и писал.
Рук своих уродливые звезды
Сдавливая в комья-кулаки,
Карандаш ловя, как ловят воздух,
Дело доводил он до строки.
Никогда еще так не писалось,
Как тогда, в ту старость и усталость,
В ту болезнь и боль, в ту полусмерть!
Все казалось: две строфы осталось,
Чтоб в лицо бессмертью посмотреть.
С тихой и внимательною злобой
Глядя в торопливый циферблат,
Он, как сталь выдерживает пробу,
Выдержал балладу из баллад.
Он загнал на тесную площадку —
В комнатенку с видом на Москву —
Двух противников, двух беспощадных,
Ненавидящих друг друга двух.
Он истратил всю свою палитру,
Чтобы снять подобие преград,
Чтоб меж них была одна политика —
Этот новый двигатель баллад.
Он к такому темпу их принудил,
Что пришлось скрести со всех закут
Самые весомые минуты —
В семьдесят и более секунд.
Стих гудел, как самолет на старте,
Весь раскачиваемый изнутри.
Он скомандовал героям: «Шпарьте!»
А себе сказал: «Смотри!»
Дело было сделано. Балладу
Эти двое доведут до ладу.
Вот они рванулися вперед!
Точка. Можно на подушки рухнуть,
Можно свечкой на ветру потухнуть.
А баллада — и сама дойдет!
* * *
В поэзии красна изба — углами.
Чтобы — четыре! И чтоб все — свои!
Чтобы доска не пела под ногами
Чужие песни, а пела бы мои.
То, что стоит — не шатко и не валко,
Из всех квартир единственное — дом! —
Воздвигнуто не прихотью зеваки,
Но поперечных пильщиков трудом.
Тот труд — трудней, чем пильщиков
продольных,
И каторжнее всех иных работ,
Зато достойным домом для достойных
Мой деревянный памятник встает.
Корней я сроду не пустил. Судьба.
Но вместо них я вколотил тесины.
Мой герб не дуб — дубовая изба!
Корчуйте, ежели достанет силы.
* * *
Я не могу доверить переводу
Своих стихов жестокую свободу
И потому пройду огонь и воду,
Но стану ведом русскому народу.
Я инородец; я не иноверец.
Не старожил? Ну что же — новосел.
Я, как из веры переходят в ересь,
Отчаянно
в Россию перешел.
Я правду вместе с кривдою приемлю —
Да как их разделить и расщепить.
Соленой струйкой зарываюсь в землю,
Чтоб стать землей
И все же — солью быть.
М. В. КУЛЬЧИЦКИЙ
Одни верны России
потому-то,
Другие же верны ей
оттого-то,
А он — не думал, как и почему.
Она — его поденная работа.
Она — его хорошая минута.
Она была отечеством ему.
Его кормили.
Но кормили — плохо.
Его хвалили.
Но хвалили — тихо.
Ему давали славу.
Но — едва.
Но с первого мальчишеского вздоха
До смертного
обдуманного
крика
Поэт искал
не славу,
а слова.
Слова, слова.
Он знал одну награду:
В том,
чтоб словами своего народа
Великое и новое назвать.
Есть кони для войны
и для парада.
В литературе
тоже есть породы.
Поэтому я думаю:
не надо
Об этой смерти слишком горевать.
Я не жалею, что его убили.
Жалею, что его убили рано.
Не в третьей мировой,
а во второй.
Рожденный пасть
на скалы океана,
Он занесен континентальной пылью
И хмуро спит
в своей глуши степной.
КЛЮЧ
У меня была комната с отдельным ходом.
Я был холост и жил один.
Всякий раз, как была охота,
В эту комнату знакомых водил.
Мои товарищи жили с тещами
И с женами, похожими на этих тещ, —
Слишком толстыми, слишком тощими,
Усталыми, привычными, как дождь.
Каждый год старея на год,
Рожая детей (сыновей, дочерей),
Жены становились символами тягот,
Статуями нехваток и очередей.
Мои товарищи любили жен.
Они вопрошали все чаще и чаще:
— Чего ты не женишься? Эх ты, пижон!
Что ты понимаешь в семейном счастье?
Мои товарищи не любили жен.
Им нравились девушки с молодыми руками,
С глазами,
в которые,
раз погружен,
Падаешь,
падаешь,
словно камень.
А я был брезглив (вы, конечно, помните),
Но глупых вопросов не задавал.
Я просто давал им ключ от комнаты.
Они просили, а я — давал.
ЗЛЫЕ СОБАКИ
Злые собаки на даче
Ростом с волка. С быка!
Эту задачу
Мы не решили пока.
Злые собаки спокойно
Делают дело свое:
Перевороты и войны
Не проникают в жилье,
Где благодушный владелец
Многих безделиц,
Слушая лай,
Кушает чай.
Да, он не пьет, а вкушает
Чай.
За стаканом стакан.
И — между делом — внушает
Людям, лесам и стогам,
Что заработал
Этот уют,
Что за работу
Дачи дают.
Он заслужил, комбинатор,
Мастер, мастак и нахал.
Он заработал, а я-то?
Я-то руками махал?
Просто шатался по жизни?
Просто гулял по войне?
Скоро ли в нашей Отчизне
Дачу построят и мне?
Что-то не слышу
Толков про крышу.
Не торопиться
Мне с черепицей.
Исподволь лес не скупать!
В речке телес не купать!
Да, мне не выйти на речку,
И не бродить меж лесов,
И не повесить дощечку
С уведомленьем про псов.
Елки зеленые,
Грузди соленые —
Не про меня.
Дачные псы обозленные,
Смело кусайте меня.
* * *
С Алексеевского равелина
Голоса доносятся ко мне:
Справедливо иль несправедливо
В нашей стороне.
Нет, они не спрашивают: сыто ли?
И насчет одежи и домов,
И чего по карточкам не выдали —
Карточки им вовсе невдомек.
Черные, как ночь, плащи-накидки,
Блузки, белые как снег[4],
Не дают нам льготы или скидки —
Справедливость требуют для всех.
* * *
Я строю на песке, а тот песок
Еще недавно мне скалой казался.
Он был скалой, для всех скалой остался,
А для меня распался и потек.
Я мог бы руки долу опустить,
Я мог бы отдых пальцам дать корявым.
Я мог бы возмутиться и спросить,
За что меня и по какому праву…
Но верен я строительной программе…
Прижат к стене, вися на волоске,
Я строю на плывущем под ногами,
На уходящем из-под ног песке.
* * *
Все телефоны — не подслушаешь,
Все разговоры — не запишешь.
И люди пьют, едят и кушают,
И люди понемногу дышат,
И понемногу разгибаются,
И даже тихо улыбаются.
А телефон — ему подушкой
Заткни ушко —
И телефону станет душно,
И тяжело, и нелегко,
А ты — вздыхаешь глубоко
С улыбкою нескромною
И вдруг «Среди долины ровныя»
Внезапно начинаешь петь,
Не в силах более терпеть.
* * *
А нам, евреям, повезло.
Не прячась под фальшивым флагом,
На нас без маски лезло зло.
Оно не притворялось благом.
Еще не начинались споры
В торжественно-глухой стране.
А мы — припертые к стене —
В ней точку обрели опоры.
ПРО ЕВРЕЕВ
Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.
Евреи — люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.
Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но все никуда не деться
От крика: «Евреи, евреи!»
Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.
Пуля меня миновала,
Чтоб говорилось нелживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились живы!»
В ЯНВАРЕ
Я кипел тяжело и смрадно,
Словно черный асфальт в котле.
Было стыдно. Было срамно.
Было тошно ходить по земле.
Было тошно ездить в трамвае.
Все казалось: билет отрывая,
Или сдачу передавая,
Или просто проход давая
И плечами задевая,
Все глядят с молчаливой злобой
И твоих оправданий ждут.
Оправдайся — пойди, попробуй,
Где тот суд и кто этот суд,
Что и наши послушает доводы,
Где и наши заслуги учтут.
Все казалось: готовятся проводы
И на тачке сейчас повезут.
Нет, дописывать мне не хочется.
Это все ненужно и зря.
Ведь судьба — толковая летчица —
Всех нас вырулила из января.
СОВРЕМЕННЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
В то утро в мавзолее был похоронен Сталин.
А вечер был обычен — прозрачен и хрустален.
Шагал я тихо, мерно
Наедине с Москвой
И вот что думал, верно,
Как парень с головой:
Эпоха зрелищ кончена,
Пришла эпоха хлеба.
Перекур объявлен
У штурмовавших небо.
Перемотать портянки
Присел на час народ,
В своих ботинках спящий
Невесть который год.
Нет, я не думал этого,
А думал я другое:
Что вот он был — и нет его,
Гиганта и героя.
На брошенный, оставленный
Москва похожа дом.
Как будем жить без Сталина?
Я посмотрел кругом:
Москва была не грустная,
Москва была пустая.
Нельзя грустить без устали.
Все до смерти устали.
Все спали, только дворники
Неистово мели,
Как будто рвали корни и
Скребли из-под земли,
Как будто выдирали из перезябшей почвы
Его приказов окрик, его декретов почерк:
Следы трехдневной смерти
И старые следы —
Тридцатилетней власти
Величья и беды.
Я шел все дальше, дальше,
И предо мной предстали
Его дворцы, заводы —
Все, что воздвигнул Сталин:
Высотных зданий башни,
Квадраты площадей…
Социализм был выстроен.
Поселим в нем людей.
* * *
Не пуля была на излете, не птица —
Мы с нашей эпохой ходили
проститься.
Ходили мы глянуть на нашу судьбу,
Лежавшую тихо и смирно в гробу.
Как слабо дрожал в светотрубках неон.
Как тихо лежал он — как будто не он.
Не черный, а рыжий, совсем низкорослый,
Совсем невысокий — седой и рябой,
Лежал он — вчера еще гордый и грозный,
И слывший и бывший всеобщей судьбой.
БОГ
Мы все ходили под богом.
У бога под самым боком.
Он жил не в небесной дали,
Его иногда видали
Живого. На мавзолее.
Он был умнее и злее
Того — иного, другого,
По имени Иегова,
Которого он низринул,
Извел, пережег на уголь,
А после из бездны вынул
И дал ему стол и угол.
Мы все ходили под богом.
У бога под самым боком.
Однажды я шел Арбатом,
Бог ехал в пяти машинах.
От страха почти горбата,
В своих пальтишках мышиных
Рядом дрожала охрана.
Было поздно и рано.
Серело. Брезжило утро.
Он глянул жестоко,
мудро
Своим всевидящим оком,
Всепроницающим взглядом.
Мы все ходили под богом.
С богом почти что рядом.
ХОЗЯИН
А мой хозяин не любил меня —
Не знал меня, не слышал и не видел,
А все-таки боялся, как огня,
И сумрачно, угрюмо ненавидел.
Когда меня он плакать заставлял,
Ему казалось: я притворно плачу.
Когда пред ним я голову склонял,
Ему казалось: я усмешку прячу.
А я всю жизнь работал на него,
Ложился поздно, поднимался рано.
Любил его. И за него был ранен.
Но мне не помогало ничего.
А я возил с собой его портрет.
В землянке вешал и в палатке вешал —
Смотрел, смотрел,
не уставал смотреть.
И с каждым годом мне все реже, реже
Обидною казалась нелюбовь.
И ныне настроенья мне не губит
Тот явный факт, что испокон веков
Таких, как я, хозяева не любят.
* * *
Всем лозунгам я верил до конца
И молчаливо следовал за ними,
Как шли в огонь во Сына, во Отца,
Во голубя Святого Духа имя.
И если в прах рассыпалась скала,
И бездна разверзается, немая,
И ежели ошибочка была —
Вину и на себя я принимаю.
* * *
Начинается новое время —
Та эпоха, что после моей.
Это, верно, случилось со всеми.
Это многим досталось больней.
Очень многие очень честные,
Те, что издавна были честны,
Были, словно автобусы местные,
Безо всякого отменены.
Очень многие очень хорошие
За свое большое добро
Были брошены рваной калошею
В опоганенное ведро.
Я уволен с мундиром и пенсией,
Я похвастаться даже могу —
Отступаю, но все-таки с песнею,
Отхожу — не бегом бегу.
Буду смирненько жить, уютненько,
Буду чай на газе греть.
Буду, словно собака из спутника,
На далекую землю глядеть.
Буду лесенкой или елочкой
Переводы кропать в тишине,
Буду, словно подросток, в щелочку
Озирать недоступное мне.
Буду думать о долге и совести,
Буду дружбу ценить и любовь.
Буду ждать, пока новые новости
Удивят эту старую новь.
* * *
Парторг вылетает четвертым,
Но первым вставал комиссар,
Живым подавая и мертвым
Пример,
чтобы их потрясал.
Четвертым парторг вылетает
И знает: вернется в семью,
А ветер давно заметает
Простую могилу твою.
Товарищи комиссары,
Товарищи политруки,
Товарищи замполиты,
Что на ноги были легки,
Что спали по часу в неделю,
А ели — по сухарю.
Неужто вы не задели
Сердца!
Я вам говорю!
Неужто красные звезды,
Горевшие на рукавах,
Упали и просто сгорели,
И ветер развеял прах.
Шинели стыдиться не хочется,
Бока укрывавшей едва,
Судьбы моей, словно летчица,
Выруливавшей на У-2[5],
Лозунгов, что выкрикивал,
Митингов, что проводил,
Окопа — я первым выпрыгивал,
Людей за собой выводил.
ДЕМАСКИРОВКА
Человека лишили улыбки
(Ни к чему человеку она),
А полученные по ошибке
Разноцветные ордена
Тоже сняли, сорвали, свинтили,
А лицо ему осветили
Темноголубизной синяков,
Чтобы видели, кто таков.
Камуфлированный человеком
И одетый, как человек,
Вдруг почувствовал, как по векам
В первый раз за тот полувек,
Что он прожил, вдруг расплывается,
Заливает ему глаза, —
«Как, — подумал он, — называется
Тепломокрое это?» —
слеза.
И стремившийся слыть железным
Покупает конверт с цветком,
Пишет: я хочу быть полезным.
Не хочу я быть дураком.
У меня хорошая память,
Языки-то я честно учил,
Я могу отслужить, исправить,
То, что я заслужил, отмочил.
Я могу восполнить потери,
Я найду свой правильный путь.
Мне бы должность сонной тетери
В канцелярии где-нибудь.
* * *
Осознавать необходимость
И называть ее свободой,
И признавать непобедимость,
И чествовать поспешной одой —
Не торопитесь.
Для осознанья нужно знанье
Предмета, безо всякой узости.
А слишком скорое признанье
Свидетельствует лишь о трусости,
А также — глупости.
ВЕРИЛ?
Я беру краткосрочный отпуск,
Добываю пропуск и допуск
И в большую читальню иду,
И выписываю подшивки,
И смотрю на большую беду,
Ту, что к старым газетам подшита.
Лица Постышева или Косарева[6],
Простота, прямота этих лиц:
Не воздали кесарю кесарево
И не пали пред кесарем ниц.
Вот они на заводах и стройках
Зажигают большие огни.
Вот они в сообщительных строках,
Что враги народа они.
Я в Дворце пионеров, в Харькове,
Где артисты читали Горького
И огромный кружок полярников
Летом ездил по полюсам,
Видел Павла Петровича Постышева.
Персонально видел. Я — сам.
Пионер — с 28-го,
Комсомолец — чуть погодя,
Сашу Косарева — мирового,
Комсомольского помню вождя.
Я по ихним меркам мерил
Все дела и слова всегда.
Мой ответ на вопрос: «Верил?»
— Верил им. Про них — никогда.
ПОСЛЕ РЕАБИЛИТАЦИИ
Гамарнику, НачПУРККА, по чину
Не улицу, не площадь, а — бульвар.
А почему? По-видимому, причина
В том, что он жизнь удачно оборвал:
В Сокольниках. Он знал — за ним придут.
Гамарник был особенно толковый.
И вспомнил лес, что ветерком продут,
Веселый, подмосковный, пустяковый.
Гамарник был подтянут и высок
И знаменит умом и бородою.
Ему ли встать казанской сиротою
Перед судом?
Он выстрелил в висок.
Но прежде он — в Сокольники! — сказал.
Шофер рванулся, получив заданье.
А в будни утром лес был пуст, как зал,
Зал заседанья после заседанья.
Гамарник был в ремнях, при орденах.
Он был острей, толковей очень многих,
И этот день ему приснился в снах,
В подробных снах, мучительных и многих.
Член партии с шестнадцатого года,
Короткую отбрасывая тень,
Шагал по травам, думал, что погода
Хорошая
в его последний день.
Шофер сидел в машине развалясь:
Хозяин бледен. Видимо, болеет.
А то, что месит сапогами грязь,
Так он сапог, наверно, не жалеет.
Погода занимала их тогда.
История — совсем не занимала.
Та, что Гамарника с доски снимала
Как пешку
и бросала в никуда.
Последнее, что видел комиссар
Во время той прогулки бесконечной:
Какой-то лист зеленый нависал,
Какой-то сук желтел остроконечный.
Поэтому-то двадцать лет спустя
Большой бульвар навек вручили Яну:
Чтоб веселилось в зелени дитя,
Чтоб в древонасажденьях — ни изъяну,
Чтоб лист зеленый нависал везде,
Чтоб сук желтел и птицы чтоб вещали.
И чтобы люди шли туда в беде
И важные поступки совершали.
* * *
Ни за что никого никогда не судили.
Всех судили за дело.
Например, за то, что латыш
И за то, что не так летишь
И крыло начальство задело.
Есть иная теория, лучшая —
Интегрального и тотального,
Непреодолимого случая,
Беспардонного и нахального.
Есть еще одна гипотеза —
Злого гения Люцифера,
Коммуниста, который испортился —
Карамзинско-плутархова сфера.
Почему же унес я ноги,
Как же ветр меня не потушил?
Я — не знаю, хоть думал много.
Я — решал, но еще не решил.
БЕДА
В ходе действия тридцать седьмого
Года
люди забыли покой.
Дня такого, ночи такой,
Может быть, даже часа такого, —
Я не помню, чтоб твердой рукой
Убедительно, громко, толково
Не стучала мне в окна беда,
Чтобы в двери она не стучала,
Приходила она — и молчала,
Не высказывалась никогда.
Как патроны солдат в окружении
Бережет для мостов и дорог,
Не для драки, а для сражения
Я себя аккуратно сберег.
Я прощал небольшие обиды,
Я не ссорился по мелочам.
Замечать их — всегда замечал.
Никогда — не показывал виду.
Не злопамятность и не мстительность.
Просто — память.
Личная бдительность.
В этом смысле мне повезло —
Помню все: и добро и зло.
Вспоминаю снова и снова,
Не жалею на это труды…
Это все от стука дневного
И ночного стука беды.
КОМИССИЯ ПО ЛИТЕРАТУРНОМУ НАСЛЕДСТВУ
Что за комиссия, создатель?
Опять, наверное, прощен
И поздней похвалой польщен
Какой-нибудь былой предатель,
Какой-нибудь неловкий друг,
Случайно во враги попавший,
Какой-нибудь холодный труп,
Когда-то весело писавший.
Комиссия! Из многих вдов
(Вдова страдальца — лестный титул!)
Найдут одну, заплатят долг
(Пять тысяч платят за маститых),
Потом романы перечтут
И к сонму общему причтут.
Зачем тревожить долгий сон?
Не так прекрасен общий сонм,
Где книжки переиздадут,
Дела квартирные уладят,
А зуб за зуб — не отдадут,
За око око — не уплатят!
ОДНОГОДКИ
Все умерли и все в одном и том же
Году. Примерно двадцать лет назад.
Те, кто писал потолще и потоньше,
Кто прожил тридцать, сорок, пятьдесят.
Какие разные года рожденья,
Какая пестрядь чисел, но зато
Тот год, как проволочное загражденье,
И сквозь него не прорвался никто:
Те, кто писал рассказы и романы,
Кто женолюбом, кто аскетом был,
Те, кто любил прекрасные обманы,
И те, кто правду голую любил.
Они роились, словно пчелы в сотах,
Трудились в муравейнике своем,
Родились в девяностых, в девятисотых,
Но сгинули в одном — в тридцать седьмом.
СЛАВА
Художники рисуют Ленина,
Как раньше рисовали Сталина,
А Сталина теперь не велено:
На Сталина все беды взвалены.
Их столько, бед, такое множество!
Такого качества, количества!
Он был не злобное ничтожество,
Скорей — жестокое величество.
Холстины клетками расписаны,
И вот сажают в клетки тесные
Большие ленинские лысины,
Глаза раскосые и честные.
А трубки, а погоны Сталина
На бюстах, на портретах Сталина?
Все, гамузом, в подвалы свалены,
От пола на сажень навалены.
Лежат гранитные и бронзовые,
Написанные маслом, мраморные,
А рядом гипсовые, бросовые,
Дешевые и необрамленные.
Уволенная и отставленная,
Лежит в подвале слава Сталина.
* * *
Если б я был культом личности
И права имел подобные,
Я бы выдал каждой личности
Булку мягкую и сдобную.
Я людей бы не расстреливал,
Не томил их заключениями,
Я бы им ковры расстеливал,
Развлекал их развлечениями.
Если б я был культом личности,
Я б удрал, наверно, за море
От сознанья неприличности
Культа этого вот самого,
Неприличности и лишнести.
Если б я был культом личности,
Я без всяких околичностей
Запретил бы культы личности.
СОН — СЕБЕ
Сон после снотворного. Без снов.
Даже потрясение основ,
Даже революции и войны —
Не разбудят. Спи спокойно,
Человек, родившийся в эпоху
Войн и революций. Спи себе.
Плохо тебе, что ли? Нет, не плохо.
Улучшенье есть в твоей судьбе.
Спи — себе. Ты раньше спал казне
Или мировой войне.
Спал, чтоб встать и с новой силой взяться.
А теперь ты спишь — себе.
Самому себе.
Можешь встать, а можешь поваляться.
Можешь встать, а можешь и не встать.
До чего же ты успел устать.
Сколько отдыхать теперь ты будешь,
Прежде чем ты обо всем забудешь,
Прежде чем ты выспишь все былье…
Спи!
Постлали свежее белье.
ПОСЛЕ ДВОЕТОЧИЯ
Вечером после рабочего дня
По дороге в отдельные и коммунальные
берлоги
Люди произносят внутренние монологи.
Кое-что доносится до меня.
Двоеточие
— Целый день работал без меры.
Целый день мозги засорял.
Все-таки почему инженеру
Платят меньше, чем слесарям?
— Трудно учиться станкачу.
Семь часов плюс три за партой.
Зато потом, если захочу,
Прочту чертежи, разберусь с картой.
— Муж! Всю жизнь ему верна.
Даже в сторону не посмотрела.
А он сперва говорил — война!
Теперь говорит — ты постарела.
— Покуда ноги будут носить,
Покуда женщины хорошеют весною,
Буду в сторону глаза косить.
Ничего не поделает со мною.
— Всю жизнь выполнял последний приказ.
Делал то, что говорили.
Сейчас даже в пенсии отказ.
Все грехи на меня свалили.
— Он меня бил в живот, по лицу.
Кричал: подписывай! Все равно сдохнешь!
Смотришь в глаза ему, подлецу,
И — ничего! Ни вздохнешь, ни охнешь.
Все-таки кончился рабочий день
Для всех: для неправых и для обиженных.
Деревья удлиняют тень.
Огни зажглись во дворцах и в хижинах.
Для правых и неправых зажжена
В общем небе одна луна.
Перебивая все голоса,
Все проклятия и благословения,
Луна в привычном дерзновении
Спокойно восходит на небеса.
ДОМ В ПЕРЕУЛКЕ
Проживал трудяга в общаге,
А потом в тюрягу пошел
И в тюряге до мысли дошел,
Что величие вовсе не благо.
По амнистии ворошиловской
Получил он свободу с трудом.
А сегодня кончает дом —
Строит, лепит — злой и решительный.
Не великий дом — небольшой.
Не большой, а просто крохотный.
Из облезлых ящиков сгроханный,
Но с печуркой — домовьей душой.
Он диван подберет и кровать,
Стол и ровно два стула поставит,
Больше двух покупать не станет,
Что ему — гостей приглашать?
Он сюда приведет жену,
Все узнав про нее сначала,
Чтоб любить лишь ее одну,
Чтоб она за себя отвечала.
Он сначала забор возведет,
А потом уже свет проведет.
Он сначала достанет собаку,
А потом уже купит рубаху.
Все измерив на свой аршин,
Доверять и дружить закаясь,
Раньше всех домашних машин
Раздобудется он замками.
Сам защелкнутый, как замок,
На все пуговицы перезастегнутый,
Нависающий, как потолок,
И приземистый, и полусогнутый.
Экономный, словно казна,
Кость любую трижды огложет.
Что он хочет?
Хто його зна.
Что он может?
Он много может.
* * *
Богатые занимают легко,
Потому что
что им, богатым?
А бедные долго сидят по хатам,
Им до денег идти далеко.
Бедный думает, как отдать?
Откуда взять?
А богатый знает: деньги найдутся,
Только все костюмы обследуются,
По телеграфу переведутся,
У дальних родственников наследуются.
Шутку о том, что берешь на время,
Но отдаешь навсегда,
Придумала Большая Беда,
Выдохнуло тяжелое бремя.
* * *
Только война закончится —
Сразу же Мострамвай
Детям и инвалидам
Множество мест подавай.
В эти первые годы
После большой войны
Дети очень заметны
И калеки видны.
Вскорости дети вырастут,
С мест передних уйдут,
А инвалидов вылечат
Или в больницах запрут.
Только одни беременные,
Как символ мирного времени,
Будут сидеть впереди
С брошками на груди.
СЧАСТЬЕ
Гривенники, пуговицы,
Карандашей огрызки —
Все, что нашла на улице,
Она хранила в миске.
И вот за жизнь за длинную
Покрылось все же дно
У маленькой, у глиняной
У мисочки одной.
Не вышли, не выгорели
Затеи и дела.
По тиражам не выиграла
И мужа не нашла.
Ах, сколько еще надобно
Промучиться, прожить,
А пуговицы найденные
Не к чему пришить.
ВЗРОСЛЫЕ
Смотрите! Вот они пирожные едят!
Им стыдно, и смешно, и сладко.
Украдкою приподнимая взгляд,
Они жуют с улыбкой и с оглядкой!
По многу! По четыре! И по шесть!
А дети думают: зачем им столько?
Наверно, трудно сразу это съесть,
Не отходя от магазинной стойки.
Им — 35. Им — 40. 45.
Им стыдно. Но они придут опять:
От этого им никуда не деться.
За то, что недоели в детстве,
За «Не на что!», за «Ты ведь не один!»,
За «Не проси!», за «Это не для бедных!»
Они придут в сладчайший магазин
И будут есть смущенно и победно!
СЧЕТНЫЕ РАБОТНИКИ
К бухгалтерам приглядываюсь издавна
И счетоводам счет веду.
Они, быть может, вычислят звезду,
Которая и выведет нас из дому.
Из хаоса неверных букв,
Сложившихся в слова неясные —
В края, где в основаньи всех наук
Нагие числа, чистые, прекрасные.
Во имя человечества — пора,
Необходимо для целе́й природы,
Чтоб у кормила — вы, бухгалтера,
Стояли. Рядом с вами — счетоводы.
Дворянская забылась честь.
Интеллигентская пропала совесть.
У счетоводов же порядок есть
И аккуратность, точность, образцовость.
Все приблизительны. Они — точны.
Все — на глазок. У них же — до копейки.
О, если бы на карту всей страны
Перевести их книги — под копирку.
Растратчики, прохвосты и ворюги
Уйдут из наших городов и сел.
Порядок, тот, что завезли варяги,
Он весь по бухгалтериям осе́л.
* * *
Меняю комнату на горницу.
Меняю площадь на жилье.
Переезжаю с дикой гордостью
Из коммунального — в мое.
Я развивался в коллективе.
Я все обязанности нес.
Хочу, чтоб гости колотили
В моих ворот кленовый тес.
Я был хороший, стал отличный,
Обыкновенный стал потом.
Теперь хочу, чтоб пес мой личный
Гонялся за моим котом.
Хочу, как пишут в объявлении,
Отдельности, уединения.
ИСКУССТВО
Я посмотрел Сикстинку в Дрезденке,
Не пощадил свои бока.
Ушел. И вот иду по Сретенке,
Разглядываю облака.
Но как она была легка!
Она плыла. Она парила.
Она глядела на восток.
Молчали зрители. По рылу
У каждого стекал восторг.
За место не вступали в торг!
С каким-то наслажденьем дельным
Глазели, как летит она.
Канатом, вроде корабельным,
Она была ограждена.
Не понимали ни хрена!
А может быть, и понимали.
Толковые! Не дурачки!
Они платочки вынимали
И терли яростно очки.
Один — очки. Другой — зрачки!
Возвышенное — возвышает,
Парящее — вздымает вверх.
Морали норму превышает
Человек. Как фейерверк
Взвивается. Он — человек.
