"АВРОРА"  №1  2018

ПРЕВРАЩАЯСЬ В ЗАКОН

СТУКНЕМСЯ!
— Стукнемся! — говорили в Харькове
в 94-й средней школе.
Стукнуться означало: подраться.
Звук, издаваемый юной скулою
при ударе кулака молодого,
сухощав и громогласен,
словно удар доски о полено.
— Стукнемся, — говорили в школе,
улыбаясь уставной улыбкой.
Я говорил: а что же!
В тот монастырь со своим уставом
я не совался. Интересовался
Маяковским или Блоком,
шёл за сарай — куда все ходили,
стукался без разговоров со всеми,
кто вызывал меня на это.
Может, единственное отличье
от инженеров, врачей, доцентов,
всё давно перезабывших,
что я единственный из 94-ой
не позабыл специального слова:
«Стукнемся!»

* * *
А я эстетов не застал.
Я только в книжечках читал,
в эстетских вышитых изданьях
об этих вычурных созданьях.

Когда я молод был и глуп,
ходил в литературный клуб,
и там — не в первый раз едва ли —
меня эстетом обозвали.

— Эстет? Какой же я эстет?
А где мой плащ? А где мой плед?
И мне сказал Кульчицкий Миша:
— Молчи! Веди себя потише!

Он часто мне напоминал,
как милиционер пинал
не соблюдавшего пропорцию
эстета бывшего — пропойцу,

как продавал эстет иной
нам сувенирчик костяной,
гибрид из пряжки и заколки
под волчьим взором барахолки.

О нём судачила молва,
что были у него права
на особняк и на имение,
но он был нищим тем не менее.

Здоровый антиэстетизм
в то время значил: «Не стыдись».

* * *
Из всего стрелкового взвода
кто-то первый ринется в воду,
как бы ни была холодна.
Кто-то первый достанет дна.

Хоть старинная догма равенства
мне по-прежнему очень нравится,
я руками ее развожу
и в холодную воду вхожу.

Потому что кому-то же следует,
пока рядом товарищ беседует,
равным правом своим пренебречь
и прервать эту долгую речь.

* * *

В хронологическом порядке!
Нет, по порядку старшинства
в ухоженном порядке грядки –
у овощей свои права!

Но, чтоб не шатко и не валко,
чтоб не свободною игрой,
а чтоб почувствовалась палка
капрала! Дисциплина. Строй.

О строй военный! Рой пчелиный,
уставом выработанный толк
с блаженнейшею дисциплиной,
повиновения восторг.

Чтоб очевидная структура —
её слова, её дела —
свою позицию крутую,
как батарея, заняла.

Молчат её стальные дула.
Но краткая команда: «Пли!»,
и выдохнуло: сразу сдуло
цель, словно пух, с лица земли.

Да, в артиллерии порядок!
Порядок в танковых войсках
в бою — и так же на парадах,
в мгновеньях — так же, как в веках.

* * *
Недавно совершены
и будут повторены
без тени улыбки,
но с полным сознаньем вины
большие ошибки.

Не с первого раза же!
И не со второго же,
но с третьей попытки
мы сделаем все для вас
и безо всяких прикрас
покроем убытки.
Ошибочность точности,
приглядка дотошности
куда как пошире.

* * *
Жизнь прожита до конца,
а смирно или отважно,
по способу мудреца,
по методу подлеца –
уже совершенно неважно.
А важно, что до конца.

Но это видно врачу
писательской поликлиники,
а я об этом молчу,
такие мы оба циники,
а мусорный старичок
с большими желтыми пятнами
почти всегда отвлечён
от физиологических дрязг
и жизнью опять увлечён,
и мир его вновь потряс.

БУТЫЛКИ В УТИЛЬ!

Ещё глядят с издёвкой
на наш двадцатый век.
Еще хотят надземкой
пройти
.  .  .  .  . над ним поверх.

Но, не терпя злоречья,
насмешки над собой,
двадцатое столетье
даёт за боем бой.

— О, вы, рассвета ждущие
в собственноручной мгле!
Идущие в грядущее
проходят по земле!

Квадратом в круг сей вписан
и шаром в куб вмещен,
не посылаю писем
лет через миллион.

Чешите же затылки,
обдумывайте месть:
в утиль сдаю бутылки,
в которых ваша весть.

Тибор Самуэли

А потом его убьёт
на границе пограничник.
Он не перейдет черты
между Австрией и Венгрией.
Но пока он говорит
о просторах безграничных,
в мир, живущий без границ,
безгранично веруя.

Снял фотограф Кузнецов
Ленина, внимательно
про венгерские дела
слушающего речь:
если б Венгрии вослед
двинулась Германия,
это старый мир могло б
вскорости — обречь.

Архимолод этот венгр,
архитрудно в мире.
Тем не менее идем,
и притом вперед.
Снова гонит венгр в толпу
лозунги прямые,
интонацией своей
за душу берёт.

НОВОСТЬ

Все звонили друг другу.
Новость шла по кругу,
обрастала звоном,
бойкая, как бубенец,
и, потрясая объёмом,
действовала, наконец.
И как будто нанято,
все человечество занято
кто — ее ожиданием,
кто — ее созиданием.

* * *

что у меня забрали,
переношу свободу в план морали
и устремляю свой духовный взгляд
в печёнки, что отбиты и болят.

* * *
Выздоравливающий,
приноравливающий
мир к себе,
к своей новой судьбе,
снова смотрит в окно:
снова не все равно.

Проглядел все обои на стенке,
все незамысловатые сценки,
проглядел насквозь потолок.
Потолок ему не помог,
и сейчас он смотрит в окно,
не смотрел туда очень давно.

Мир ему после хвори опасной
представляется, как прекрасный,
длительный и доступный пир,
в самом деле, как новый мир.

Не дошёл до конца доходяга,
что-то в нём и живет и поёт,
и великое новое благо
мир ему сквозь окно подаёт –

веткой, тычащейся в стекло,
солнышком, блестящим светло.

* * *
И холодно и странно,
как мухе в холодильнике.

(Котошихин)

«Без остатку миновалось»
то, что прочно основалось,
а времянка на живую
нитку, сметанная в день,
службу полувековую
продолжает по сей день.
Этот факт обдумав срочно,
понимаю, что непрочно
на живуху, на бегу
созидать я не могу,
и копаю котлованы
стен, чтоб вечно им пребыть,
чтоб их только головами,
билом их не прошибить.

* * *
Забыл и вспомнил. От забвенья
к воспоминанью вновь качнулся.
Скрепил разорванные звенья.
Забылся и опять очнулся.
И вновь забыл и снова вспомнил,
и канул из забвенья в знанье,
покуда наконец не понял:
таков обычный путь сознанья.

Пройти по всем дорогам мира
в ритме морзянки и пунктира,
сбиваясь, даже возвращаясь,
в закон упорно превращаясь.

* * *
Иерархия страданий,
иерархия рыданий,
иерархия тоски
расползаются на куски,
но свело их, как скобою,
беспощадною судьбою,
чтобы вместе горевать,
потихоньку ночью плакать,
а не просто бинт срывать,
обнажая раны мякоть.

* * *
Можно делать всё, что я хочу.
Что же я хочу?
Можно встать, когда захочется,
лечь, когда захочется.
Только спать не хочется.
Бодрствовать тоже не хочется.
Столько денег накопить —
некуда их деть.
Ничего не хочется купить,
и ничем не хочется владеть.

Пародия на Мартынова

Прекрасный день нас ожидает. Ночь
открывается. Вряд ли ей помочь
сумеют все ее интриги.
Пускай она в кармане кажет фиги,
нас ожидают радостные сдвиги.
Быть может, даже сладостные миги.
Прекраснейший нас ожидает день!
А ночь пусть тень наводит на плетень.

* * *
— Насилия нет! — говорил отец
и грозно поблескивал очами.
По ходу планет, по бою сердец
он знал, что насилие было в начале,
а вовсе не слово.

* * *
На лице выступают стигматы терпенья
с их отчетливой розовостью репейной.

* * *
Станем в очередь, в долгие жданки.
Нет! Заляжем, как кот на лежанке,
в эту очередь. Наш черёд.
Пусть она сама подберёт.

Мы без очереди не лезли.
Мы старались ускорить для всех.
И, сегодня, подумать если,

разбирает панический смех:

мы на мировом перевале
гать мостили для мироустройств.
Кровь в подшипники заливали,
собственную горячую кровь.

Ну и что же.

* * *
Проснешься, вскликнешь: «Vita breve!»
и снова ляжешь спать во гневе,
что от зевка и до зевка
жизнь в самом деле коротка.

* * *
Сыновья учёные поповы да
несколько изящнейших натур —
заболтались критики по поводу
лаконичнейшей из литератур.

Между тем в один нетолстый том
помещаются века словесности,
все ее аспекты и окрестности,
с примечаньями притом.

Видимо, платили им с листа,
критикам, литературоведам,
и была им вчуже простота,
краткости закон им был неведом.

И покуда критика подчёркивала,
оттеняла, делала дела,
ширилась, —
.  .  .  .  .  .  .  .  поэзия вычёркивала,
сокращалась, где только могла.

 

  28 ноября